Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца
— А что с ним?
— Подорвался на мине… Весной лежал в Костроме. Но вот что-то молчит…
Рассказывая, Мамраимов откупоривал бутылки и, подняв одну из них, присмотрелся на свет.
— Признаюсь, Алеша, что все эти жидкости я не задумываясь променял бы на один бокал нашего уратюбинского… А это что ж? Вот, например, какой-то доппель, или, тьфу, ниппель… Военфельдшер пробовал, говорит, что полезен для страдающих недостатком кислотности. Нам это ни к чему. Давай лучше проверим коньячок. Кажется, французский. От такого и Евсепян не отказался бы… Помнишь его нотации: «Ах, как вам не совестно! А еще будущие политруки!» Кстати, знаешь, где он? Остался в Ташкенте, подготавливает третий выпуск…
— А Хаким… заместитель наркома из Кара-Калпакии?
— Садыков? Погиб на Кубани… И вот от Цурикова третий месяц ни строки…
— Да и мне он не писал. Может, перебросили в тыл, к партизанам? Сам он из Белоруссии.
— Это возможно. За что же мы все-таки с тобой выпьем, Алеша? Предлагаю за начало нашего пути, за Ташкент. Как он тебе, донбассцу, вспоминается? Тепло?
— Тепло… Проводил в дорогу по-братски…
— И за всех однокурсников!.. Сколько нас тогда ехало? Сто двадцать, и за тех, кто дожил, и в память тех, кто не дожил…
Они чокнулись, но донести кружки до губ не успели…
Громовой, направленный по вертикали удар встряхнул блиндаж, перехватил дыхание, выплеснул коньяк и, казалось, с урчанием ввинчиваясь в землю, замер где-то глубоко под ногами… Они еще не пришли в себя, не поняли, что произошло, как новый, еще большей силы разрыв осыпал с потолка землю, заново припечатал их, пытавшихся было вскочить, к табуретам. И тут снова — в третий раз, в четвертый… Наступившая после этого тишина казалась такой же громовой, оглушающей.
— Фу ты, басмач проклятый, — выругался Мамраимов, отирая с лица капли выплеснутого вина. — И пригубить, сволочь, не дал…
— Вот тебе и муха, — поддел приятеля Алексей, прислушиваясь к удалявшемуся шуму моторов.
В блиндаж вбежал солдат, тот самый, что сопровождал Алексея.
— Это, товарищ старший лейтенант, один какой-то залетный бродяга разгрузился. Другие стороной прошли. Наверное, все туда же, к переправе.
— Никого не задело? — осведомился Мамраимов.
— Помиловало. Ни царапинки. Полусотки он бросил.
— А тебе этого мало? Скажи, чтобы не толклись кучей у блиндажа. А то еще накличут.
Возвращаясь к роли гостеприимного хозяина, Мамраимов откупорил другую бутылку, наполнил кружки.
— Что ж поделаешь, Алеша, — извиняющимся тоном произнес он. — Не в чайхане сидим…
— Оно так, а все ж признайся откровенно, кто из вас умудрился здесь остановиться и выбрал это место — ты или комбат?
— Начштаба, а что?
— Передай тогда ему, что он того, — Алексей выразительно повертел пальцем у виска. — Эти ведь блиндажи у немцев на карте как вот на ладони. Они вправе считать, что раз здесь располагался их штаб, то, значит, и наш разместится. Может, потому и оставили целыми эти мышеловки…
— Так ведь непробиваемые…
— А это еще надо проверить…
Он как напророчествовал. По ступенькам скатился тот же солдат, встревоженно выкрикнул:
— Воздух, товарищ старший лейтенант… Опять заходят… Пятеро…
Осташко подмигнул Мамраимову — понял? — коротким тычком стукнул свою кружку о его, выпил… Потом началась, как он спустя час рассказывал Фещуку, закуска… Первые бомбы свалились поодаль от их блиндажа, но затем одна точно угодила в площадку у входа; взрывной волной вышибло дверь, бросило Алексея в угол. Ударившись о стойку, которой крепился потолок, он на какое-то время потерял сознание. Когда очнулся, все перед глазами спуталось, покачивалось — стены, опустевший стол, засыпанный осколками стекла пол… Кончили, отбомбились или же нет? Может, это не тишина, а просто он оглох? Но услышал, как позванивают, перекатываясь по настилу бутылки, котелок. Шевельнул отяжелевшими руками, ногами. Блиндаж полнился густой, медленно оседающей бурой пылью, и Алексей увидел в противоположном углу Мамраимова. Он тоже сидел на полу и недоверчиво себя ощупывал. В полусумраке ворочались белки очумелых глаз. Вопреки всему только что пережитому, вернее, как нервная разрядка после пережитого, Алексей затрясся от подступившего смеха.
— Эй, прекраснейший из прекрасных!
— А? Кто это? — невнятно откликнулся Мамраимов.
— Да кто же? Я, Алексей.
— Как ты там, Алеша?
— Ну, друг, угостил ты меня… Правда, эмир бухарский ни при чем… Сюда бы сейчас Ивана Андреевича Крылова. Почище демьяновой ухи получилось!..
Пошатываясь, все еще не придя в себя, они выбрались из блиндажа. Четверка «юнкерсов» уже уходила на запад. В километре от блиндажей над степью клубился дегтярно-черный факел. Очевидно, один из бомбардировщиков упал, подбитый зенитчиками. Шел седьмой день Орловской битвы.
15
Огневой вал, тот огневой вал, что с рассветом двенадцатого июля грозно встал и двинулся вперед по всей протянувшейся на сотни километров кромке орловского выступа, неотвратимо катился к Орлу, охватывая его с юго-востока и севера, укорачивая и сжимая вражеский, нацеленный в сердце страны плацдарм. Днем под серо-голубым, не терявшим своей высоты небом его обозначали густые, свивающиеся в геркулесовые столбы дымы, обозначала подвижная, то и дело меняющаяся граница мглы, в которой огнились хвостатые кометы «катюш» и чернильно, словно расплываясь на промокательной бумаге, возникали сгустки снарядных и бомбовых разрывов. Но и ночью не остывала, бурлила устремленная к пригородам Орла лава. И еще сильнее становилась духота ночей от развешиваемых ночными бомбардировщиками и долго золотившихся над нескошенными полями осветительных ракет, от схлестнувшихся трассирующих очередей, от множества рукотворных зарниц.
В одну из таких жарких, словно бы вобравших весь остаточный июльский зной, ночей вдруг благодетельно собралась и зашумела гроза. Батальон Фещука, к вечеру занявший Домнино, одно из сел, находившихся на ближних подступах к Орлу, тогда же в конце дня со скоротечными боями продвинулся дальше и, когда стемнело, остановился в поле, на промежуточном рубеже к Шамардино. Дождь ударил хлестко и крупно, сверкнули молнии. Ржаное неубранное поле было изрыто капонирами, ровиками, щелями, но укрываться в них, подтапливаемых ливнем, бессмысленно. Да они просто оказались милостивыми и желанными, эти освежающие струи, и в первые минуты, сняв пилотки, солдаты охотно подставляли им разгоряченные лица. Но Фещуку надо было развернуть карту, и Новожилов разыскал и принес жерди — то ли артиллерийские реперы, то ли вехи, оставленные саперами, — и навесил плащ-палатку. Сюда же подтянули связь. Фещук стал докладывать Савичу обстановку.
Алексей, сидя у входа, ожидающе смотрел на освещаемое папиросой глянцевитое от дождя лицо комбата.
— Выслал, не вернулись еще… Тогда сообщу… Да и без разведки картина ясна… Нажмем… Можно хоть сейчас поднимать людей… Соседа? Нет пока… Есть отложить…
Положив трубку, Фещук наклонился над картой, сильнее раскурил папиросу, чтобы лучше видеть.
— Осторожничает наш первый. Фланги поотстали. Приказывает дожидаться рассвета. Обещает поддержку слева. Крупный населенный пункт!.. А кем, спрашивается, населенный? Три печи да кирпичи… Видели мы их уже. Залазь, Алексей, сюда… Населяй!.. Смотри, как полыхает…
— Воробьиная ночь…
— Нет, это не воробьиная… Ту я знаю, она попозже, когда арбузы поспевают… Помню, когда пацаном был, всегда такой грозы дожидались. Подберемся к хозяйской бахче, затаимся, а как только сверкнет, арбузы все на виду, залоснятся. Вот тогда кидайся к ним, успевай хватать, чтоб сторож не заметил…
— Ну, у вас они и поспевают позже, а у нас на Украине и в августе было что хватать…
— Что ты ее так вспомянул, словно вся она в прошлом? Белгородское направление появилось, значит, и харьковское не за горами… А поиски разведчиков в твоем Донбассе тоже что-нибудь да значат…
Они разговаривали, замолкая при сильных ударах грома, и Алексей так все же и не воспользовался приглашением комбата, звавшего под плащ-палатку, оставил его с Замостиным и Трилисским, сам пошел в роты. Только перед рассветом на полчаса прикорнул в полегших хлебах рядом с Солодовниковым, уткнувшись лицом в эту мягкую подстилку и вдыхая мучнистый, мельничный запах колосьев. А едва над полями в проясненном ночной грозой небе стало светлеть, поднялись…
Савич с поддержкой не подвел. Село взяли внезапным, охватывающим с окраин ударом батальона Фещука и третьего батальона, которому был придан дивизион стодвадцатидвухмиллиметровых орудий.
Медленно стала откатываться дальше, в лощину, бурая, пронзаемая всплесками огня пелена — кромка вражеского сопротивления. Остановится ли она перед Орлом еще раз на каком-то шестом или седьмом рубеже подготовленной гитлеровцами обороны? Тогда снова замолотит наша артиллерия, снова с басистым гулом понесутся в небе «силы», снова батальону подниматься в атаку. А пока связисты сновали меж окопами, тянули свою пряжу на новый КП, к облюбованному Фещуком оспенно изрытому воронками курганчику. Его опоясывали неглубокие, вполроста, ходы сообщения, и Алексей увидел, как сейчас по ним из-за обратной стороны холма вышли, конвоируемые автоматчиком, кажется Ремизовым, полдесятка немцев. Перед этим одну группу пленных уже провели, но они шагали с поднятыми руками, а эти, если бы и захотели их поднять, не смогли бы — крепко связаны сзади, на спине. Алексей недоумевающе остановился. Кто и для чего их связал? Куда бы они могли сейчас убежать? Но что-то, с трудом улавливаемое взглядом и мыслью, отличало этих пленных от тех других верениц их, которые он уже видел в эти дни на дорогах наступления. Ранее не встречался этот круглый нарукавный знак с какими-то неразличимыми отсюда буквами. И не у всех немцев, взятых в плен, была такая угрюмая, разбойничья озлобленность. Иные принимали плен как спасение, жизнь… А у всех этих на лицах, в кидаемых исподлобья взглядах — ничего, кроме оголенной ненависти…
