Рудель Ганс-Ульрих - Пилот «штуки»
Поскольку я летел первым, мой самолет лежит на дороге в самом конце взлетной полосы, какой-то солдат уже стоит у пилотской кабины с направленным на меня револьвером. Я открываю кабину и он тут же протягивает руку чтобы схватить мой Рыцарский Крест с золотыми Дубовыми листьями. Я отталкиваю его в сторону и снова закрываю кабину. Возможно, эта встреча закончилась бы для меня плохо, если бы рядом не затормозил джип с несколькими офицерами, которые устроили этому приятелю головомойку и отослали его заниматься своим делом. Они подошли ближе и увидели, что мои бинты на правой ноге все вымокли в крови, это результат воздушного боя над Саацем. Первым делом они отвели меня на перевязочный пункт где мне сменили повязку. Ниерман не позволяет мне скрыться из виду и следует за мной как тень. Затем меня ведут в большую отгороженную комнату в зале наверху, превращенную в разновидность офицерской столовой.
Здесь я встречаюсь с остальными моими товарищами, которых доставили прямо сюда, они становятся по стойке смирно и приветствуют меня салютом, предписанным фюрером. В дальнем конце комнаты стоит небольшая группа американских офицеров, этот спонтанный салют им не нравится и они бормочут что-то друг другу. Они, по всей очевидности, принадлежат смешанной истребительной части, которая расквартирована здесь со своими «Тандерболтами» и «Мустангами». Ко мне подходит переводчик и спрашивает, говорю ли я по-английски. Он говорит мне, что их командир возражает против отдачи такого салюта.
«Даже если бы я мог говорить по-английски», — отвечаю я, здесь Германия, и мы говорим только по-немецки. Что касается салюта, нам приказали отдавать его именно таким образом, и, являясь солдатами, мы выполняем наши приказы. Скажите своему командиру, что мы — летчики полка «Иммельман» и поскольку война закончена и никто не победил нас в воздухе, мы не считаем себя пленниками. Германский солдат», указал я ему, «не был разбит в бою на равных, а просто был сокрушен ошеломляющими массами боевой техники. Мы приземлились здесь, потому что не хотели оставаться в советской зоне. Мы предпочли бы не обсуждать больше это, а умыться, привести себя в порядок и что-то поесть».
Некоторые офицеры продолжали хмуриться, но мы так усердно обливались водой, что на полу в столовой образовалась целая лужа. Мы устраиваемся здесь как дома, почему бы нам не помыться? Кроме всего прочего, мы же в Германии. Мы разговариваем без всякого стеснения. Затем мы едим, приходит переводчик и спрашивает нас от имени командира этой части, не могли бы мы поговорить с ним и его офицерами, когда закончим с едой. Это приглашение интересует нас как летчиков и мы соглашаемся, особенно когда на все упоминания о том, «почему и где война была выиграна и проиграна» накладывается запрет. Извне доносятся звуки выстрелов и шум, цветные солдаты празднуют победу, набравшись спиртного. Я не хотел бы спускаться вниз на первый этаж, пули, выпущенные по случаю праздника, свистят то там, то здесь. Мы ложимся спать очень поздно.
Почти все, кроме того, что было у нас на себе, ночью украдено. Самая ценная вещь, которую я теряю, это мой полетный журнал, в котором описаны детали каждого боевого вылета, с первого и до двух тысяча пятьсот тридцатого. Пропала также копия «Бриллиантов», удостоверение о награждении бриллиантовым значком пилота, венгерская награда и много всего прочего, не считая часов и других вещей. Даже мой сделанный на заказ протез обнаружен Ниерманом под кроватью какого-то малого, возможно он хотел вырезать из него сувенир и продать его позднее как «кусок высокопоставленного джерри».
Рано утром я получил сообщение, что должен явиться в штаб 9-й американской воздушной армии в Эрлангене. Я отказывался это сделать до тех пор, пока мои скорбные пожитки не будут мне возвращены. После долгих уговоров, когда мне сказали, что дело очень срочное и я смогу получить мои вещи назад как только вор будет пойман, я отправился вместе с Ниерманом. В штабе нас в первую очередь допросили три офицера Генерального штаба. Они начали с того, что показали несколько фотографий, на которых, по их словам, были изображены жертвы злодеяний в концентрационных лагерях. Они доказывали нам, что поскольку мы сражались за эту мерзость, мы также делим вину за это. Они отказались мне поверить, когда я сказал им, что никогда в своей жизни не видел ни одного концлагеря. Я добавил, что если какие-то эксцессы и совершались, они достойны всяческого сожаления и порицания, и подлинные виновники должны быть наказаны. Я указал им, что такие жестокости совершались не только немцами, но и всеми другими народами во все времена. Я напомнил им о бурской войне. Следовательно, эти эксцессы нужно судить по тем же самым критериям. Я не могу поверить, чтобы груды тел, изображенные на фотографиях, были сняты в концлагерях. Я сказал им, что мы видели такие картины, не на бумаге, а на самом деле, после воздушных атак на Дрезден, Гамбург, и другие города, когда четырехмоторные бомбардировщики без всякого разбора буквально затопили их фосфором и бомбами огромной разрушительной силы, и тысячи женщин и детей стали жертвами этой бойни. И я заверил этих джентльменов, что если они особенно интересуются жестокостями, они найдут обильный материал у своих восточных союзников.
Нам больше не показывали эти фотографии. Посмотрев на нас со злобой, офицер, составлявший протокол допроса прокомментировал мои слова, когда я закончил говорить: «Типичный наци». Мне не очень понятно, зачем называть кого-то «типичным наци» только за то, что он говорит правду. Знают ли эти джентльмены, что мы сражались за Германию, а не за какую-либо политическую партию? Веря в это, погибли миллионы наших товарищей. Я сказал им: «Наступит день и вы пожалеете о том, что разбив нас, тем самым уничтожили бастион против большевизма». Это мое утверждение показалось им пропагандой и они отказались мне верить. Они сказали, что мы просто хотим разделить союзников и натравить их друг на друга. Через несколько часов нас доставили к командующему этой воздушной армией генералу Уайленду.
Генерал оказался немцем по происхождению, родом из Бремена. Он произвел на меня хорошее впечатление, в ходе нашего интервью я сказал ему о пропаже уже упомянутых предметов, столь ценных для меня, в Китцингене. Я спрашиваю его, часто ли происходят подобные инциденты. Он поднимает шум, но не из-за моей откровенности, а по поводу этого позорного воровства. Он приказывает своему адъютанту проинструктировать командира части расквартированной в Китцингене, чтобы они нашли мою собственность и грозит виновникам военно-полевым судом. Он просит меня быть его гостем в Эрлангене, до тех пор, пока все не будет мне возвращено.
После беседы нас с Ниерманом на джипе отвезли в пригород, где в наше распоряжение была предоставлена брошенная вилла. Часовой, поставленный у ворот, напоминает нам, что мы не свободны полностью. Появляется машина, которая должна отвести нас в офицерскую столовую на обед. Новость о нашем прибытии вскоре распространяется среди жителей Эрлангена и часовому приходится все время вести переговоры с нашими многочисленными визитерами. Когда он не опасается внезапного визита своего начальства, он говорит нам: «Ich nix sehen».
Так мы проводим пять дней в Эрлангене. Наших коллег, оставшихся в Китцингене, нам больше не довелось увидеть, у американцев нет никакого повода их задерживать.
* * *14 мая у нас на вилле появляется капитан Росс, офицер разведки воздушной армии. Он хорошо говорит по-немецки и приносит нам записку от генерала Уайленда, в которой тот сожалеет о том, что поиски моих вещей пока ни к чему не привели, но только что пришел приказ, чтобы нас немедленно доставили в Англию для допросов. После короткой остановки в Висбадене нас доставляют в специальный лагерь для допрашиваемых неподалеку от Лондона. Жилье и еда аскетические, английские офицеры обращаются с нами корректно. Пожилой капитан, заботам которого мы доверены, в гражданской жизни — патентный адвокат из Лондона. Он каждый день посещает нас с инспекцией и однажды видит на столе мои «Золотые Дубовые листья». Он смотрит на них задумчиво, качает головой и говорит тихо, почти со страхом: «Сколько человеческих жизней это стоило»!
Когда я объясняю ему, что заслужил этот орден в России, он покидает нас с заметным облегчением.
Днем меня часто посещают английские и американские офицеры разведки, в разной степени любознательные. Я вскоре понимаю, что мы придерживаемся противоположных взглядов. Это не удивительно, если принять в расчет, что я совершил почти все боевые вылеты на самолете, обладающем невысокой скоростью и мой опыт, следовательно, значительно отличается от опыта союзников, которые склонны преувеличивать значение каждого дополнительного километра в час, пусть даже просто как гарантии безопасности. Они никак не могут поверить, что я сделал больше 2500 боевых вылетов на таком медленном самолете. Они также совсем не заинтересованы в извлечении уроков из моего опыта, поскольку здесь нет никаких гарантий безопасности. Они хвастаются своими ракетами, о которых я уже знаю и которые могут выпускаться с самого быстрого самолета, им не нравится, когда я говорю, что точность этих ракет гораздо меньше по сравнению с моими пушками. Я не особенно возражаю против этих допросов, мои успехи не были достигнуты при помощи каких-либо технических секретов. Таким образом, наши разговоры — немногим больше, чем дискуссия об авиации и о только что закончившейся войне. Британцы не скрывают уважения к достижениям противника, их отношение построено на понятиях о спортивной честности, и мы это приветствуем. Каждый день в течении сорока пяти минут мы можем прогуливаться за колючей проволокой. Все остальное время мы читаем и строим планы, чем будем заниматься после войны.
