Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья
— Мы надолго сюда? — осторожно спросил Гурдай, недоверчиво взвешивая то нарочито отвлеченное, о чем говорил Покровский.
— Мы просто посовещаемся здесь. В более спокойной обстановке. Екатеринодар настолько отравлен сыском, что просто некуда деваться. Ведь не только вы меня боитесь, я тоже обязан вас бояться.
Тут только Гурдай заметил, что в сплетениях дикого винограда, возле служб и за кустами черной смородины, спрятаны телохранители Покровского. На черном крыльце его встретил татарин, тот самый, который в период мартовского безуспешного штурма рассказывал у фермы печальную историю генерала Бурсака. Татарин узнал Гурдая, почтительно поклонился ему и провел в какую-то комнату, с азиатской щедростью увешанную бухарсrими коврами и превосходным старинным оружием. Полутьма от задернутых штор еще усиливала впечатление от этих скрещенных пистолетов, аварских кинжалов, клинков, разделанных червленым серебром и ручной золотой вязыо.
С оттоманки, забросанной ковровыми подушками, поднялись какие-то люди.
— Здравствуйте, Никита Севастьянович, — сказал один из них мягким баритоном, — очень рад, что вы снова с нами.
Это был Карташев, у него были опущены уголки губ и лицо покрывала зеленоватая бледность. Второй, в погонах полковника, — Брагин, бодрый, красивый, но какой-то неестественно взвинченный. Неожиданно оказавшийся здесь генерал Успенский и два члена рады, из группы линейцев, представили ему тучного и коротконогого войскового старшину, одетого в терскую казачью форму.
— Надо спасать не только родную Кубань, — сказал один из членов рады, — надо спасать шумный Терек.
Войсковой старшина-терец коротенько посмеялся.
Брагин подвинул Гурдаю стул. Из соседней комнаты вышел повышенно веселый и торопливый Покровский…
…Весь последующий день Гурдай в страшно подавленном состоянии провел у себя в особняке, выстроенном еще его дедом на Борзиковской улице. Задернув три высоких окна кабинета, генерал опрокинулся на диван и пролежал до вечера почти без движения. Он попросил жену передать дежурному казаку, чтобы никого не впускали. У него всегда было много посетителей, обычно ходоков из станиц, обращавшихся к нему со всякими просьбами. Сегодня генералу хотелось остаться одному, хотелось собраться с мыслями. Неожиданно, под сильным давлением и прямыми угрозами Покровского, он оказался косвенно втянутым в тот «заговор», который готовился против Кубанской рады. Вчерашнее совещание в прикубанском доме Шкуро ошеломило своей откровенностью и цинизмом. Правительство, заранее намеченное Покровским, должно было принять новую конституцию края, составленную особым совещанием Добровольческой армии. Конституцию должен был привезти в Екатеринодар Врангель, ожидавший результатов операции. При формировании правительства Покровский использовал антагонизм - между двумя группами — линейского и черноморского казачества, — поэтому в новом правительстве он решил опираться на линейцев, представителей обиженного меньшинства. Кандидатура войскового атамана вчера не обсуждалась, но во время ужина изрядно подвыпившие Брагин и Карташев поднимали бокалы за твердую руку, которая сумеет удержать булаву атамана. Конечно, они имели в виду Покровского. Но сам он всячески растравлял обиды Гурдая как не признанного по достоинствам человека и прозрачно намекал ему о «новой эре в его жизни».
Генерал поднялся, спустил ноги в ночные туфли, прошелся по комнате, заложив за спину руки. Он представил себя атаманом войска, и от мыслей этих, как от сладостной истомы, заныло тело. Рамки отдельской власти показались ему чрезвычайно узкими и ничтожными. «А почему бы мне и не быть атаманом? — подумал он. — Почему?» Генерал перебрал в памяти все этапы своей последней деятельности, и они давали повод считать, что именно он может быть ставленником военной диктатуры. Ведь он всегда держался добровольческой ориентации. Корнилова оценил гораздо раньше многих, считая его умным государственным деятелем и прекрасным военачальником, и это преклонение перед ним воспитывал в казачестве, неоднократно выступая на станичных сходах. После смерти Корнилова одним из первых смирился с кандидатурой преемника — Деникина, с которым у него наладились дружеские отношения и личная переписка. Теперь Деникин, так же как до него Корнилов, проводит политику укрепления своей диктатуры. Что же, это правильно, ибо ускоряет намеченную цель — разгром большевиков.
Зазвонил телефон. Из секретариата рады просили прибыть на экстренное вечернее заседание. Гурдай отказался выехать на заседание, ссылаясь на нездоровье. Спустя несколько минут ему снова позвонили. От имени Покровского кто-то незнакомым голосом предложил ему непременно быть на заседании, чтобы поддержать ультимативное требование Покровского. Когда генерал вышел из дому, его ожидали коляска и конвой из трех казаков, высланный Брагиным.
«Неужели началась опасность, — с тревогой подумал Гурдай. — А может, это арест!»
Полный внутреннего смятения, Гурдай поздоровался с казаками. Те ответили ему слишком уж запросто. Генерал решил проверить свои подозрения, пригляделся к ним с нарочитой начальнической суровостью.
— Как будто бы знакомые? — спросил он. — Где-то мы встречались.
— Так точно, встречались, — ответил Буревой, — земляки мы, ваше превосходительство, с Жилейской станицы.
— Вот оно что.
У генерала отлегло от сердца. Он поманил Буревого и Огийченко, протянул им руку, поздоровался.
— Воюем? — спросил он.
— Чудно воюем, ваше превосходительство, — сказал Огийченко.
— Почему чудно?!
— Против своих.
— На то и гражданская война.
Огийченко ничего не ответил.
— Гражданская война, это верно. — Буревой наклонился к генералу, как к сообщнику — С лапотниками дрались — туда-сюда, ваше превосходительство, а то со своими казаками. Не успели в Пашковку прибыть, подметные письма получать стали. Ежели, мол, раду тронем — и нам не жить, и фронтовики винта нарежут.
— Возмутительно, — буркнул Гурдай, — большевистская агитация. Вот что, земляки, я тороплюсь, а хочется покалякать с вами. Передайте-ка лошадей третьему, пересаживайтесь ко мне.
— Это мы враз, — охотно согласился Буревой и грузно спрыгнул на землю.
Коляска покатила мимо духовного училища, архиерейского подворья по тихой Борзиковской улице, обсаженной каштанами и орехами, стоявшими в коронах золотых ветхих листьев. Буревой, любивший поболтать, охотно разговаривал с Гурдаем.
— Беседовали мы, ваше превосходительство, с одним членом рады, хохлом, черноморцем, он объяснял: как будто хочет Деникин над казачеством расейцев наставить и управления порушить. Говорил тот черноморец, что следует нам отложиться от Москвы, пока еще время есть и сила, пока в армии казаков больше, чем офицеров и картузников. А если дождать, когда Деникин в Москву войдет, то добьемся мы опять царя и царицу.
— Зачем же от Москвы отделяться? — спросил Гурдай.
— Говорил он нам, что с иностранными послами, с королями сядут кубанцы за один стол, а возле наших посольств поставим гвардейцев. В Париж будем ездить и железной дорогой и Черным морем. Мы спросили его, а хватит ли достатку такую жизнь вести, ответил — хватит. Имеем, мол, мы богатые черноземы, табаки, рыбу, майкопскую и ильскую нефть, в горах серебро и золото. Море и пристани свои, а флота подкупим и на границах столбы позаколотим с вензелями нашего войска. Послухали мы его, послухали, а после посумневались — в своем ли он уме?
— Почему же не в своем уме?
— Детские какие-сь у него думки, ваше превосходительство. Ведь если без фасону разобраться, то казачество только и сильное, когда при Расее, то есть в общем числе, а откинь от казачества Расею, ну и крышка. Какие-нибудь персы придут, и те завоюют. Не миновать нам под чью-либо руку проситься. Говорил он, что будем под англичанином, верно это?
— А вы как думаете?
— Рядовому казаку думать завсегда было запрещено, — вставил Огийченко, — думать начинали только с хорунжего.
— Чего там запрещено, — Буревой опасливо поглядел на генерала, — по мне, так подведет нас англичанин. Какой-ся он ненадежный. Вот обещал он нам помогать, генералу Деникину, а ведь почти ничем не помог. Правда, вот френчики прислал, шинели, ботинки с обмотками, такие ботинки, что враз ими ноги отмотаешь, ну кой-какой оружии по мелочи, а людей не дал. Пшеницу с нас берет, скот, шерсть, табак. Все, что под руку попадет, за эти френчики тянет. Не даром же помогает. А Деникина подведет, обязательно подведет. Зря Деникин с казаками на ножи пошел. Казака сломать трудно…
Теперь пришлось Огийченко останавливать приятеля. Гурдай внимательно слушал. Он находил в этих словах те мысли, которые в последнее время приходилось ему всячески подавлять в самом себе. Он внимательно поглядел на Буревого, пожевал губами.
