Игорь Акимов - Дот
Короче говоря, проблемы одиночества для Сани не существовало.
Как уже было сказано выше — дни он не считал. Не считал — и все. Это не было осознанным действием (или бездействием — думайте как хотите). Он не гадал, когда придут свои. Придут — когда придут. Когда смогут. Саня был миной, поставленной впрок. Когда на него наступят — взорвется, не сомневайтесь.
Теперь он спал не внизу, на нарах, а здесь же, в каземате. Вытащил наверх матрац, подушку, две простыни: на одной спишь, другой накрываешься, — чем не курорт? Переезд был вынужденным: внизу, в кубрике, было глухо; вот так проснешься, а на нарах — напротив — немцы сидят.
Что приятно — в каземате жара не ощущалась совсем. Оно и не удивительно. Кабы дот был бы накрыт только стальным колпаком — там ни летом, ни зимой (летом от жара, зимой — от стужи) не было бы спасения. Но стальной колпак дота был прикрыт железобетонной шапкой, может — в метр толщиной, а может — и потолще. Вот эта железобетонная глыба и спасала от жары (зимой часовых спасали толстокожие кожухи из нестриженой овчины), а то бы — под раскаленной голой сталью — там и получаса никто бы не выдержал.
Кстати, этот стальной колпак был неувядающим предметом обсуждения среди пограничников. Кто из нас обращает внимание на потолок своей комнаты? Никто. Разве что — если с потока обвалился кусок штукатурки. Ну это понятно. А к стальному колпаку нельзя было привыкнуть настолько, чтобы перестать его замечать. Это вам не штукатурка, не доски и не бревна; это — сталь. Когда-то она была покрашена, но без грунтовки; да и с краской, видать, старшина пожмотничал: развели ее безбожно. Естественно — она вскоре стала сыпаться. Дневальные ее зачищали, чтобы выглядело аккуратно; от этого процесс ускорился. И через год стальной свод имел первозданный вид. Очень впечатляло. Как говорится: броня крепка. Что-то в этом было такое, что закрашивать не хотелось. Обычный человек не может видеть сквозь дерево и металл, но чувствует каждый, и каждый, взглянув на стальной свод, чувствовал, что это не тонкий лист проката, а массив. Говорили, что толщина этой стали — сантиметров 20. В таком случае — каков же вес этого колпака!? И как его смогли сюда привезти и затащить? В уме не укладывается. Вот если б его доставляли сюда фрагментами, узкими секторами, как нарезанный арбуз, а на месте уже сваривали, — тогда понятно. Но места сварки, сколько ни искали, обнаружить не удалось. В общем — загадка природы, как египетские пирамиды.
Но конечно же, самым приятным, самой большой неожиданностью для Сани была свобода. До этого о свободе он никогда не думал. Ни этого понятия, ни самого этого слова никогда не было в его лексиконе. И вдруг свобода обрушилась на него — царский подарок.
Как известно, сколько людей — столько и представлений о свободе. И столько же способов ее употребить. Очевидно — она везде. Саня ее узнал с помощью самого доступного инструмента: еды.
Дома о еде говорили мало. Можно сказать — это был вопрос технический. Доставалась еда тяжело. Даже когда мать стала ударницей, передовой ткачихой (однажды о ней заметку опубликовала ведомственная многотиражка: крупный портрет красивой, доброй женщины, на минуту распрямившейся, скажем, от корыта со стиркой; заметка называлась «Полотно до Москвы», и было в не ровно 42 строки), — даже тогда они жили впроголодь. Но не жаловались: так жили все вокруг. Но если бы Саню спросили: а поел ли он хоть раз до тяжести в животе, от пуза? — он такого не смог бы припомнить. Да и не было смысла припоминать.
В армии кормили получше, но ненамного; очевидно, такой задачи — накормить солдатиков досыта — не было. Возможно, дело было и в старшине (известно, что старшинами становятся люди только особого склада), но это уже не проверишь.
И вот Саня остался один.
Еще раз повторим точное народное определение: хозяин-барин.
Когда хохол перешел вброд речку и скрылся в кустах на противоположном, обрывистом берегу, нужно было чем-то заняться.
Саня сел в кресло наводчика — и несколько минут наблюдал за немцами на шоссе. Потом оглядел в перископ окрестности. Потом заметил, что хочет есть. Не так, чтобы очень (согласно распорядку дня, листок с которым в рамочке и под стеклом висел на железобетонной стене каземата, до времени приема пищи оставалось около полутора часов), но захотелось. В другое время Саня тут же об этом позабыл бы, теперь же — какие чудеса творит с нами свобода! — он вдруг подумал: а почему б и нет?..
Первая мысль была, как и положено, компромиссная: что-нибудь кину в пасть, чтобы не думать о еде… Именно так: что-нибудь. Первый шаг к свободе. Свободная небрежность свободного человека.
Он еще не осознавал своего нового положения, но действовал уже как свободный человек.
Саня спустился в подземный этаж дота.
На «буржуйке», изготовленной еще строителями из железной бочки, стояла массивная чугунная сковорода. Не мытая. Вопиющее нарушение внутреннего распорядка. Вряд ли хохол не мыл ее специально… а может — и специально, чтобы показать, что он думает о Сане, и что ему на все наплевать, и что Красная Армия для него уже в прошлом.
Ладно. Этот тип не стоит того, чтобы о нем думать, тем более — реагировать сердцем. Бог ему судья.
Готовить не хотелось, даже на скорую руку. Один вид немытой сковороды отбивал такое желание. А что, если поесть немного тушенки? — подумал Саня. С сухарем. Всего несколько ложек (Саня знал, сколько ему положено)…
Тушенку просто так — ни с чем, саму по себе — Саня еще никогда не ел. До армии он вообще ее не пробовал, а в армии она была приправой — не для сытости, а для вкуса — к макаронам, картошке, сечке и пшену. И вот это случилось.
Сейчас уже трудно сказать, о чем он думал, отламывая ложкой и сдвигая в сторону застывший кусок топленого сала. Только не подумайте, что этим салом он собирался пренебречь! Для Сани оно было самоценно. Просто для первого ощущения он хотел попробовать несколько волокон говяжьего мяса, чтобы этот вкус был первозданным, — ведь чистого вкуса этих волокон он никогда не знал.
(Если вас интересует только действие — следующие два абзаца читать не обязательно. Они для тех, кто читает не глазами, а всем своим существом. Кто сопереживает…)
Желание добраться именно до мяса было не осознанным действием, — его продиктовало чувство. Сане представилась возможность — и он захотел испытать новый для него вкус. Ведь наслаждение никогда не бывает сюрпризом; мы всегда знаем, что именно оно — наслаждение — нам предстоит. Но многие совершают ошибку: воображают, каково оно будет. Сформированное представление все портит (ну — не все, но понижает уровень наслаждения до банального удовольствия; мысль — всегда суррогат, не плохо бы нам вовремя вспоминать об этом).
Саня привык довольствоваться тем, что имеет, поэтому его воображение было развито слабо, — оно никогда не пыталось опередить Саню. Если быть уж совсем точным — он жил вровень со своим чувством, а воображение тянулось за ним как бы шлейфом. (Его жизнь в средневековом Париже не противоречит этому утверждению. Саня не воображал Париж — Саня его имел. Это была реальная часть жизни его души. Жизни его души в другом измерении.)
Итак — Саня зацепил ложкой несколько волокон мяса, попробовал их губами, подержал на языке. Их не нужно было жевать — они таяли во рту. Прекрасно!
Саня зацепил еще несколько волокон. Посмаковал. Потом взял больше. Коричневатый сок выглядел так соблазнительно! Саня откусил сухарь и зачерпнул как есть, не выбирая, не только жижу, но уже и с салом. Тоже хорошо! Где-то после третьей ложки шевельнулась мыслишка (рабская; все еще рабская), а не слишком ли много он себе позволяет, ведь его дневная порция уж наверняка не тянет и на треть банки. Но Сане не пришлось бороться с этим малодушием — само сгинуло. Он неторопливо продолжал есть, пока не съел все; был бы хлеб — протер бы им банку изнутри, собирая последние крохи. Но хлеба не было. Жаль. Какая ж еда без хлеба…
Саня глядел на пустую банку, почему-то вспомнил, что у него за спиной, в кладовке, есть еще три ящика тушенки (в одном, правда, уже недостает семи банок), — и вдруг осознал, что если бы захотел — мог бы взять еще. Вот сколько бы захотел — столько бы и съел… Представляете? — такой прекрасной, изумительной еды, сколько хочешь — столько и ешь…
Раздутая эмоцией, эта мысль не вмещалась в сознании, но уже в следующее мгновение — пых! — шарик лопнул, и в осадке осталась такая простая мысль (простая — когда это касается других, когда глядишь со стороны), даже не мысль — информация: я могу делать — что захочу. Вот что захочу — то и сделаю. И никто меня не остановит…
Как на необитаемом острове: никаких барьеров, никаких обязательств, никакого контроля.
Сане стало тесно в кубрике. Он выбрался по лесенке в каземат, но теперь и каземат был ему тесен. Он выбежал наружу. Еще не то! — выглядывая из приямка, он как бы признавал, что урывает лишь частицу свободы, совершенно ничтожную, а может и этой частицы у него нет, и он только выдумал свою свободу, мимолетный мираж, родившийся не в душе, а во рту и в желудке.
