Кронштадт - Евгений Львович Войскунский
23 июня 1975 года
В час дня у нас перерыв. Ровно в час из соседней комнаты входит в мою Георгий Васильевич. Когда-то, помню, Козырев называл Гришу Слюсаря заклятым другом. Вот и Георгий Васильевич — мой заклятый друг.
Оформляясь после выхода в отставку в СКБ, я и представления не имел, что встречу здесь Георгия Васильевича. Меньше всего хотелось мне снова повстречаться с моим бывшим старшиной группы мотористов. Но он был тут. И теперь уж мне никуда от него не деться.
В сорок первом, когда я зеленым юнцом лейтенантом начинал службу на базовом тральщике «Гюйс», Фарафонов очень помог мне разобраться в механическом хозяйстве корабля. Я был старше по чину, а Фарафонов — по возрасту. Он помогал мне войти в курс дел тактично, не подчеркивая своего технического превосходства. Я немного робел перед ним, как робел прежде в институте перед крутым преподавателем математики, а потом в Дзержинке — перед командиром роты. Чувство робости вскоре прошло, вытесненное другим — настороженностью. Побуждения у Фарафонова были, наверное, самые благие, но мои отношения с военкомом Балыкиным, и без того не простые, он очень осложнил. Не хочется вспоминать, как я из кожи вон лез, чтобы доказать Балыкину, какой я хороший…
Кстати, Фарафонов все эти годы не терял связи с Николаем Ивановичем Балыкиным, они нашли друг друга после войны и регулярно переписывались. Фарафонов исправно передавал мне приветы от бывшего нашего комиссара, и я посылал ответные приветы в Воронеж, где Балыкин обосновался после выхода в отставку и где работал в ДОСААФе. Как я знал от Фарафонова же, он тяжело переживал разлад с дочерьми, все было не по нем в их образе жизни, а они не считались с его нравоучениями. Николай Иванович умер в прошлом году от рака легкого.
Наши пути с Фарафоновым разошлись в сорок третьем году. Его той осенью отправили на курсы, по окончании которых он получил звание техника-лейтенанта и назначение на кронштадтский Морской завод.
Когда-то меня тянуло на этот завод, начальник корпусного цеха предлагал мне должность строителя. Привлекала возможность искать нестандартные решения в ремонте поврежденных в бою (или затонувших и поднятых с грунта) кораблей. Но меня не отпустили с плавсостава. Я был плавающий и перспективный. В сорок четвертом, перед началом кампании, меня назначили дивизионным механиком на вновь созданную бригаду шхерных кораблей. Мы таки здорово поутюжили на бронекатерах финские шхеры. А в конце того же года меня «высвистал» к себе на бригаду траления мой бывший комдив Волков, ставший к тому времени комбригом. Отношения с Волковым у нас были, в общем, довольно натянутые, он был дубоват, не щадил самолюбия людей, и я не совсем понимаю, почему Волков пожелал заполучить в качестве флагмеха бригады именно меня. Так или иначе, я года два плавал под его флагом, мы тралили в Финском заливе, потом из тесноты «Маркизовой лужи» бригада ушла в Куресааре. Флот активно действовал на флангах наступающей армии, шло великое перебазирование флота на запад. Кронштадт опустел.
В последние дни войны я оказался в Пиллау, где формировалось новое соединение — ЮЗМОР. Этот неказистый серый городок на острой оконечности Земландского полуострова, впоследствии переименованный в Балтийск, на долгие годы стал моим местом жительства. Сюда я в сорок шестом году привез Люсю, здесь началась моя семейная жизнь. Рожать Люся уехала в Ленинград, потом возвратилась с полугодовалой Таней ко мне в Балтийск. Здесь прошло Танино детство — на улице Красной Армии, куда доносилось пение корабельных горнов, в парке, забитом брошенной немецкой техникой — черными динозаврами войны, в белых дюнах прекрасного пляжа. Из бригады траления я перешел в инженерный отдел флота, дослужился до больших чинов. В шестьдесят пятом году мне посчастливилось получить назначение в Ленинград. А спустя шесть лет я вышел в отставку.
Все офицеры Балтфлота стремятся закончить службу в Ленинграде. Что ж, можно их понять: это очень неплохой город.
Что до Фарафонова, то служба не так уж много кидала его с места на место. В пятьдесят шестом, когда начались большие сокращения, Фарафонов в звании инженер-май ора ушел в запас. Свою кронштадтскую квартиру он поменял на Ленинград и теперь живет с семьей: с женой — заведующей сберкассой — и сыном — кандидатом наук, принципиально неженатым, — в Купчино, на Будапештской улице.
Ровно в час Георгий Васильевич входит в мою комнату — по-прежнему квадратный в плечах, с квадратным лицом, с большими руками в рыжих волосках. Он мало изменился — только на голове у него образовалась огромная, будто отполированная плешь, в которой отражается свет электрических лампочек. Усы Фарафонов давно не носит. Теперь усы у меня, этакая седая щеточка. Плешь у меня есть тоже, но скромная, не во всю голову. Помните ильф-петровского журналиста Лавуазьяна, у которого в кудрях, как луна в джунглях, светилась лысина? Вот примерно так у меня.
На Фарафонове, как обычно, темно-коричневый костюм, белая сорочка с галстуком. Новомодные водолазки Георгий Васильевич не признает. Мы спускаемся в буфет, находящийся в полуподвале, берем еду и чай и садимся за столик в углу.
— Читал? — спрашивает Фарафонов, принимаясь за сосиски с тушеной капустой. — Васку Гонсалвиш заявил, что скоро Мозамбик получит независимость.
Иностранные фамилии Георгий Васильевич произносит не совсем верно — у него получается «Васька Гонсалфиш».
— И Острова Зеленого Мыса, — добавляю я. У меня сосиски без капусты, тушеную капусту не переношу, на флоте меня накормили ею на всю жизнь. — А с Анголой будут трудности.
— Будут, будут у португальцев трудности. А все потому, что нерешительность. Зря позволили Спиноле бежать после мартовского путча. К стенке надо было его.
— Это не так просто, как ты думаешь. В Движении вооруженных сил есть, наверно, его сторонники…
— К стенке, к стенке, — убежденно повторяет Георгий Васильич. — Революцию нельзя делать в белых перчатках. Сколько революций загубила нерешительность!
Мой заклятый друг не испытывает недостатка в решительности. Его суждения всегда категоричны — и не только в отношении Португалии. В мае, когда мы отмечали великий наш праздник — 30-летие Победы, все участники войны получили подарки. В СКБ ветеранов четверо, и всем нам были преподнесены часы или электробритвы, каждый подарок на тридцать рублей. Так вот, Георгий Васильевич отказался принять подарок. «Это что ж такое? — сказал он во всеуслышание. — Мои боевые заслуги оценены на тридцатку? Уберите. Я не нуждаюсь. И вообще бреюсь опасной бритвой». Думаю, что
