Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта
— Ты в самом деле хотел уйти? — спросила она позднее.
— Конечно!
— А обо мне ты подумал?
— Нет. Но и мне без тебя было бы трудно!
— Глупый, негодный мальчишка! — шептала она.
— А ты лжешь, лжешь каждым своим движением, — сказал он, все еще злясь на нее.
— Зато сейчас я не лгу, — прошептала она и прильнула к нему всем телом.
Их спугнул вой сирен.
«Предварительная тревога!» Пока Хольт надевал мундир, она включила радио в гостиной. «Крупные силы авиации противника над Гельголландской бухтой!» Судя по всему, самолеты держали курс в другую сторону.
— Зря мы так спешили, — сказал Хольт.
Она накрыла чайный столик в гостиной, они сидели в темноте с настежь открытыми окнами. Незадолго до полуночи сирены провыли воздушную тревогу.
— Надо было мне одеться, — сказала фрау Цише, она все еще была в кимоно.
— Они уже улетают, — успокоил он ее.
В течение двадцати минут по небу проходили возвращающиеся бомбардировщики. Где-то севернее грохотали зенитки. Они стояли у окна. «Отбой!». Она предложила:
— Хочешь, я позвоню на батарею и справлюсь о тебе.
— Что это ты вздумала, глубокой ночью! Спроси только в том случае, если подойдет Готтескнехт, он, верно, все еще сидит на БКП.
Хольт приложил ухо к самому ее лицу, чтобы слушать вместе с ней. К телефону подошел Готтескнехт.
— Хольта? А кто его спрашивает? Ах, вот как! Нет, Хольт сегодня уволился в город. Позвоните ему завтра утром. Здесь его ждут приятные известия.
Фрау Цише сказала:
— Это всегда отрадно слышать!
Хольт со вздохом облегчения опустился в кресло. Утром она сунула ему под мышку увесистый журнал, свернутый трубкой.
— Прогляди это, узнаешь, за кого ты вздумал заступаться. Он сунул его за ремень и поправил пилотку, а она привстала на цыпочки и прошептала, прильнув губами к его уху:
— Приходи поскорей!
В трамвае он просмотрел журнал. С титульного листа глядела на него чудовищная образина. Под ней большими выцветшими буквами значилось: «Недочеловеки, Информационный бюллетень, специальный выпуск». По всем страницам ухмылялись какие-то страшные рожи, кривлялись средневековые маски чертей и ведьм с оскаленными зубами кровожадных хищников. Лишь кое-где были разбросаны краткие, но впечатляющие надписи: «Рейх в опасности!» или: «Обличие Иуды, алчущего немецкой крови».
На батарее строились новые бараки. Готтескнехт знаком подозвал Хольта.
— Вольцов вернулся.
Они направились вместе на огневую.
— Так я и думал: все это сплошное недоразумение.
— Я бесконечно вам обязан… — начал было Хольт.
— Подите вы к черту! — выругался Готаескнехт. В бараке сидел Вольцов и завтракал.
— Мы сдали Минск! — сообщил он. — Я оказался прав! — Хольта он встретил как ни в чем не бывало. — А, это ты? Вернулся в родные края? — Он убрал в шкафчик колбасу и хлеб. — Зепп, Вернер, пошли проверять линию!
Они расположились у орудия, Вольцов стал рассказывать. Его отвезли на машине в какое-то учреждение и там представили пред очи человека в форме обергруппенфюрера. Вольцов без всяких признался, что непочтительно говорил с эсэсовцем, несшим караульную службу, и даже грозился его вздуть, но начисто отрицал, что заступился за русского пленного. Он утверждал, что ссора у них вышла «на личной почве»; и стоял на своем и тогда, когда ему пригрозили дознаться правды силой. Его заперли в подвал, но уже через два часа за ним пришли и снова отвели к обергруппенфюреру. Тем временем, должно быть, уже позвонили из Берлина, потому что говорили с ним на этот раз куда милостивее. Пусть скажет правду, за что он грозился избить конвоира, и его отпустят на все четыре стороны. Вольцов вспомнил, что накануне он слышал в столовой похабные разговоры эсэсовцев, их шутки и сальности по адресу знакомых девушек. Он и сослался на это как на причину своего проступка. Столь оскорбительное отношение эсэсовцев к немецким девушкам вывело его из себя, и он решил задать кое-кому из них головомойку; однако в то утро пришлось ограничиться этим часовым. Показание Вольцова занесли в протокол, а также его заявление, что оговор эсэсовца был сделан «по личной злобе».
— С тем меня и отпустили, — заключил Вольцов свой рассказ. — Обергруппенфюрер еще наорал на меня и посоветовал унять свой боевой задор, пока не попаду на фронт.
— Что ж, с тобой обошлись корректно! — заметил Гомулка.
— Да, если не считать парочки надзирателей в подвале. Это настоящее зверье, так и норовят двинуть в зубы.
— А я боялся, что ты меня выдашь, — признался Хольт.
— С этого дня, когда тебе взбредет в голову очередная блажь, поищи другого исполнителя, — оборвал его Вольпов. — Твоя сопливая гуманность у меня вот где сидит! Бери пример с Цише! Если хочешь знать, у него куда больше солдатской выдержки, чем у тебя!
Кутшера на другой день распек Вольцова перед всей батареей за его «архиканальскую драчливость». А несколько дней спустя пришло разносное письмо от дядюшки-генерала, в котором тот в самых несдержанных выражениях требовал, чтобы племянник и его друзья раз навсегда бросили свои скандальные штучки. Этим эпизод и был исчерпан.
Погожие и жаркие, обычной чередой тянулись июльские дни, а потом завернуло хмурое ненастье. Как-то в дождливый день батарею снова атаковали на бреющем полете. Целое звено истребителей-бомбардировщиков «мустанг» сбросило бомбы на «Дору» и «Цезаря». Потери в материальной части были на этот раз незначительны, но после налета на бывшем стадионе осталось лежать двое убитых и шестеро тяжелораненых.
— Погодите, то ли еще будет! — предрекал Гомулка.
12
Как-то Готтескнехт сказал Хольту:
— Вы этого правда, не заслужили, но вот вам добрый совет. Подайте сейчас же рапорт с ходатайством об отпуске — вы, Вольцов и Гомулка, — пока не поздно! Сами видите, как у нас обстоит дело с личным составом. Еще потери — и отпуска придется отменить.
Над Рурской областью нависла жара. Мгла застилала полуденное солнце. Двери и окна бараков были распахнуты настежь, но в душных каморках не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка.
— Нам приказано подать рапорт об отпуске, — сказал Хольт, едва перешагнув через порог.
— Тише! — остановил его Гомулка. Вольцов читал вслух газету:
— «…таким образом, война на Востоке все больше превращается в великое испытание боевой и моральной выдержки каждого солдата в отдельности. Наступательный порыв механизированных соединений советских войск местами наталкивается на сопротивление отдельных объединившихся групп, образующих самостоятельные очаги обороны…»
— А ты, оказывается, правильно оценил тогда положение, — вставил Гомулка.
Вольцов продолжал читать: «Хотя противник, наступая с юго-востока и северо-востока, и овладел Минском, юго-восточнее до самой Березины все еще сосредоточены немецкие войска, упорно пробивающиеся на запад».
— Одним словом, котел, — подытожил Гомулка, беря у Вольцова газету. — Кроме того, из всего этого явствует, что война на востоке превратилась в маневренную войну. «Противник пытается, — как здесь сказано, — сохранить маневренный характер операций».
Хольт краешком глаза посмотрел на Цише, но Цише спал или притворялся, что спит. — И мы все еще не принимаем никаких контрмер? — спросил он. — Прочти, пожалуйста, сводку!
Гомулка полистал газету.
— Контрмеры?.. — Что-то дрогнуло в его лице. — Минутку! «Фронт вторжения… На Центральном участке Восточного фронта наши войска в обстановке удушливой жары ведут бои, чреватые и для нас крупными потерями…»
— Там, видно, что-то не так! — встрепенулся Вольцов. Тут проснулся Цише и сонными глазами уставился на кучку друзей.
— Но ведь этого не было за всю войну, — волновался Гомулка. — Что ты так скептически поглядываешь, Цише? Просмотри все наши сводки, начиная с Польской кампании и до сегодня! Мы еще не разу не писали, что несем крупные потери. — Он продолжал читать: — «Героическая борьба Виленского гарнизона…»
— Виленского?.. — испуганно воскликнул Хольт.
— А ты и не знаешь? Вильну уже три дня как обошли, — сказал Гомулка. — «Противник, в обход Вильны, продолжает продвигаться на запад и юго-запад». Он отложил газету. — Какие уж тут контрмеры!
Хольт понуро сидел за столом. Всего пять минут назад он радовался предстоящему отпуску, а теперь всё было отравлено этими удручающими известиями. Он удивлялся товарищам, они так спокойно ко всему относятся. А может, они просто лучше, чем он, скрывают свои чувства? Феттер, во всяком случае, заорал со своей койки:
— К черту Вильну! Дайте человеку поспать, это в миллион раз важнее!
Вся тройка подала заявление об отпуске. Хольт снова задумался: куда же мне девать себя? Мама? Нет! Отец? Нет! Хольт с сочельника ничего о нем не слышал, и только две-три недели назад, после того как бомбежке подверглись промышленные города Центральной Германии, ему передали сообщение на стереотипном бланке, что такой-то жив. Оставалось приглашение Вольцова. Вольцов и Гомулка уговаривали его ехать вместе в их родной город. Покуда у человека есть друзья, жить можно! — размышлял Хольт. Друзья, с легкой неприязнью подумал Хольт. А разве между ним и Вольцовом не пробежала черная кошка? Но ему вспомнилась заброшенная вилла, летние дни на пляже… и Ута! Об Уте он думал со стесненной душой. И тут у него мелькнула мысль о фрау Цише.
