Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева
Мать весело пожала полными плечами:
— И не плачь. Великая княгиня так испортила себе цвет лица. А какой был прелестный!
— Разве это так важно?
— Цвет лица? Конечно! Можно быть дурнушкой, но если чудный цвет лица, то сочтут не дурнушкой, а пикантной.
— Нет. Разве важно — что скажет общество?
— Ах, милая. Разбитые сердца благополучно срастаются, а вот репутации — нет. Выше нос! — Мать ласково тронула пальцем кончик её носа. — Там более такой хорошенький! — Она звонко поцеловала дочь в нос. — А потом мы поедем в Москву. На балах, знаешь ли, в вашем возрасте так сейчас скачут, что никакое огорчение ни в голове, ни в сердце долго не удержится.
Москва была ярмаркой невест.
Мари кивнула. Попыталась улыбнуться.
— Ну вот и славно! — обрадовалась мать. — И, душенька. У меня к тебе кро-о-ошечная просьба.
Графиня показала двумя пальцами на вершок.
— Конечно, мама.
— Учитель тебя всегда хвалил по арифметике, сколько помнится.
— По арифметике, мама?
— Там несколько бумажек. В кабинете в письменном столе скопились. Посмотри? Их нужно как-то сложить. Ну или там разнести по кучкам. Я не знаю, как это всё делается. Взгляни одним глазом? А то Влас пристаёт к papa, papa пристаёт ко мне, а у меня с арифметикой никогда не было амуров.
Власом звался управляющий графскими имениями.
— Конечно, мама.
— Ну вот и славно. Нет лучшего лекарства, чем дело!
Мари вяло улыбнулась.
Они вошли в жарко натопленную гостиную. За карточным столом пустовали стулья. Сукно было исписано мелом. Пестрели рассыпанные карты.
— А, вот вы! — радостно крикнул граф. — Ох, душенька, ну и насмешу я тебя сейчас! — Он вытер платком лысину.
— Вообрази, душенька, старый Облаков в Петербурге при смерти, — заговорила жена.
— Это екатерининский-то ещё? Я думал, он помер давно.
— О, эти вельможи, они все крепкой породы. Не удивлюсь, если он ещё двадцать лет протянет, к огорчению наследников. А что смешного вы хотели сказать?
— Потеха! Опять продулся. Как мальчишка.
Отец захохотал:
— Восемнадцать тысяч за один вечер. Пуф!
Графиня фыркнула, серьги, подбородок и бюст затряслись от смеха. Она подошла к мужу, потрепала его за ухо:
— Ах, шалунишка. Влас опять примется ныть и счетами размахивать: денег нет да денег нет.
— Влас дурак. Я всё уже рассчитал. Всё просто. Мы не поедем в Москву. Посидим пару лет в деревне — и вот! — считай, тысяч восемьдесят дохода. Сэкономленное добро — нажитое добро.
Он призадумался:
— Может, даже все сто. Ах, Мари, тут уж вдвойне кстати, что господин Бурмин расторг помолвку. Во-первых, раз расторг, то дурак, а зачем тебе муж-дурак, верно?
Мать засмеялась:
— Верно-верно! Мне он никогда не нравился. Как чувствовала, что выкинет что-нибудь.
— А во-вторых, больше нет спешки с приданым.
— И расходов на свадьбу.
— Вот тебе и ещё сорок тысяч сами собой появились, — с улыбкой поднял палец отец. — Я же говорил. Всё само уладится. И уладилось!
— Да, — тихо ответила Мари, — слава богу.
— Ах! — обрадовалась мать. — Какой ты у меня умный!
Родители расцеловались. Они не видели, как Мари отошла к камину и, слушая их, приложила пальцы к вискам. Они влюблённо глядели друг на друга, не выпуская ладоней, и ворковали как голубки:
— Ах, я только боюсь, вдруг ты заскучаешь в деревне, моя дорогая.
— Я? Я не скучаю никогда! Скучают дураки.
— Дураки или нет…
— Умный человек всегда найдёт, чему порадоваться и чем занять себя. Перестроим дом. Устроим пруд в парке, мне давно хотелось собственный пруд! Заведём оранжереи. Для ананасов! Если уж заперты в глуши, то будем развлекаться по-деревенски! Собственные ананасы и клубника зимой — непременно.
— Я тоже так сразу подумал! Заживу на деревенский манер. Просто и скромно. Домашний стол, свои наливки. Халат да ермолка. Собак заведу. Свору свою! Как настоящий деревенский барин!
И родители принялись в деталях расписывать друг другу, как устроят будущую свою экономную деревенскую жизнь.
Мари тем временем пошла в кабинет. На душе у неё кошки скребли. Было всё равно, чем себя занять. Если только бы занять. Не думать.
Она подошла к широкому письменному столу. Повернула ключик. Потянула. Ящик не поддался. Заело.
Мари потянула сильнее. Ни с места.
Её охватило бешенство. Всё, что она ненавидела в своей жизни, — несчастная позорная помолвка, нелепое предложение Облакова, она сама — всё олицетворили этот заевший ящик и этот стол — четвероногое тупое существо, которое намертво зажало её жизнь. Мари пыхтела, Мари раскраснелась. Упёрлась ногой. Подала всем телом. Рванула. Стол нехотя выпустил добычу.
С шорохом посыпались, полетели, заскользили по полу бумажки.
Ящик был набит доверху.
Мари взяла бумаги сверху.
Счета, очевидно, совали не разбирая. Куда попало. Старые
