Анатолий Злобин - Бонжур, Антуан!
Трейлер безмолвствовал. Теперь я увидел, что передняя крышка «каравана» опущена ниже дверцы, и боковое окошко перекрыто. Занавески были задёрнуты.
Антуан поднял полог палатки. Я поводил фонариком. Два надувных матраца, нейлоновые одеяла, подушки, тумбочки, посуда, газовая плитка, аптечка с лекарствами — все на месте, все аккуратно прибрано, даже покрывало разровнено тщанием рук мадам де Ла Гранж. Лишь чёрный транзистор валялся в изголовье, несколько нарушая чёткую стройность бивачного убранства.
— Их нет, как сказал бы наш русский друг Жан, — молвил я с улыбкой. — Мадам и мсье отбыли в вояж. А как же наша встреча с ветеранами в Спа?
Антуан засмеялся. Я вышел из-под тента и сделал несколько наклонов, доставая ладонями до росистой травы, чтобы размяться и больше не спать в дороге. Воздух был удивительно свеж и влажен. Звезды рассыпались по всему небу.
— Ночи становятся холодными, — заметил Антуан.
Я кончил наклоны.
— Заедем к Полю в Льеж?
— Зачем? — ответил Антуан. — Позвоним от Луи.
Через несколько минут мы спустились на тридцать четвёртую дорогу, проскочили на полном ходу мимо «Остеллы» — окна темны, лишь над угловой дверью горит лампа, освещая щит с рекламой мартини. Нет нынче в «Остелле» Терезы. Удрала Тереза, и загадочная «Остелла» перестала быть загадочной. Её побег с Николь из дома был первым шагом к освобождению. Нелегко, верно, было решиться ей, но, решившись, она заявила вечером, что не желает возвращаться к матери, которая понуждает её к браку с отвратительным стариком. Со свойственной ей пылкостью Николь тут же предложила: Тереза будет жить у неё, пока мы не расправимся с её мучителями. И стоят передо мной странные и удивительные глаза Терезы, когда она, сидя на мотороллере и обхватив рукой Николь, последний раз обернулась ко мне. Ах, Тереза, Тереза… Конечно, о её побеге уже знают те, кому должно знать, но сейчас им не до того, чтобы искать беглянку: самим впору сматывать удочки, такого страху мы на них нагнали. Чёрный монах следил за каждым моим шагом и тут же все передавал Щёголю. А я лишь в первые дни шёл по ложному следу, на который и навёл меня чёрный монах, сказав: «Шерше ля фам». Я и сейчас ещё не вышел до конца на верный след, все ещё путаются под ногами обломки ложных вариантов, но где-то они перехлестнулись с тем верным следом — оттого и заволновался Щёголь. Женщина в чёрном дала осечку, на миллионы фон-барона я тоже не клюнул. Сейчас Щёголь на всех порах бежит прочь от меня, понимая, что не сегодня-завтра я его настигну и припру к стене. Не до Терезы ему сейчас. Но и мне ещё не хватает двух звеньев, чтобы до конца прояснилась хрустальная гладь родника. Телефонный звонок в Лилль ничего не дал: Терезиной бабушки не оказалось дома. Про «Святую Марию» мы кое-что успели выяснить, правда, тоже со знаком минус. Иван помчался в Намюр, чтобы разведать: не осталось ли в «Святой Марии» старых служителей, которые могли бы вспомнить, кто покупал и продавал отель сразу после войны. Иван вернулся ни с чем: «Святую Марию» покупал тот же Мариенвальд. Ну что ж, у нас есть ещё время. Срок, данный черным монахом, не истёк.
— Узнаешь? — спросил Антуан и удивлённо воскликнул: — Смотри-ка!
Знакомый поворот на взгорок к дому Луи Дюваля. А в доме свет горит — в самом деле странно.
Антуан посигналил у крылечка. Из дома вышла озабоченная Шарлотта: едва они вернулись с неудачного пикника, как у Луи разыгрался острый приступ радикулита, старая шахтёрская болезнь.
Мы прошли в спальню. Шарлотта готовила мешочки с раскалённым песком, расстирала поясницу Луи змеиным ядом. Тот корчился от боли, но терпел. Так он и улыбнулся нам, со стиснутыми зубами.
— Виктор, — оповестил он, — я решил подать заявление в общество автотуристов, мы поедем в Москву на нашем «Москвиче» вместе с Шарлоттой, мне уже обещали. Я всю жизнь мечтал побывать в Москве, а теперь у меня есть московский друг Виктор Маслов, который покажет нам свой город.
Мы помечтали о будущей встрече в Москве. Боль немного отпустила старого партизана, Антуан договорился с Луи, что тот с утра разыщет президента, чтобы тот извинился перед ветеранами в Спа, мы попрощались и двинулись дальше.
Ромушан. Безмолвствуют могильные плиты, накрытые мраком ночи. Луч фонарика выхватывает из темноты узкую полоску пространства: кресты, надписи, медальоны, впаянные в камень. Венки на могиле ещё лежат. Цветы поблекли и завяли, лента обесцветилась под дождём, и надписи уже не разобрать. Я поправил венок. Под факелом, зажатым в руке, раскрылись два слова: «с любовью и верностью». Так писала Жермен. Я провёл ладонью по плите, очищая её от опавших лепестков и еловых игл. Камни были прохладны, рисунок их прост и ясен. Главное имя ещё не начертано на могильном камне, но я клянусь тебе, отец. Пепел Клааса стучит в моё сердце. Ты будешь отомщён, отец, и скоро. Кто он? Щёголь? Денди? Впрочем, теперь это не имеет особого значения, коль на рассвете я увижу его и узнаю.
И снова упруго рокочет мотор. Ночной рейд по Арденнам окончен. Завершены дела, отданы прощальные визиты. Из Ромушана одна у нас дорога — в Кнокке. Оттуда мы будем брать Щёголя. Нам не нужна внезапная или случайная встреча. Ведь Щёголь тоже может знать, что мы явимся к нему в Вендюне, на виллу чёрного монаха, или в Брюгге, в дом ван Серваса. Поэтому начнём с Кнокке. В первый же день по приезде я услышал об этом Кнокке: Ирма из Голландии говорила. И вот теперь, в последний день, я мчусь в Кнокке, чтобы встретиться со Щёголем. Встреча должна произойти по нашему желанию и в тот момент, когда мы будем к ней готовы, точно зная, что перед нами именно он, а не кто-то другой, чтобы действовать сразу и наверняка. На этот раз осечки быть не должно. Вела, вела меня ниточка, рассыпались камни, но все сойдётся в Кнокке или Брюгге, потому что недвижно лежат могильные плиты, и ничто не смеет тревожить их покой.
Что было на мосту? Машина проскочила через мостик над ручьём, но это не тот мост. Сколько мостов обрушилось, сколько связей распалось! Торчат из воды разорванные быки, упали пролёты. Мосты тоже бывали преданными — как люди. Их разбивали и снова ставили, чтобы соединить разделённые берега. Но связь времён не распалась, потому что мосты пролегают и во времени, пролёты их ведут от поколения к поколению, сквозь даль веков. И этот мост времени нерушим. Мы с отцом на одном пролёте, хоть и на разных его концах, и вахта наша одна.
Бежит по мосту ночной скорый Антверпен — Люксембург. Просверкнули поверху вагоны, затих перестук. Стрелка указывает на Льеж, однако Антуан делает разворот на широком пустынном перекрёстке, и мы выходим на правый берег Мааса. До Уи больше тридцати километров, я предлагаю Антуану отдохнуть: мы намотали уже почти двести километров.
Меняемся местами. Антуан откидывает голову на спинку кресла и закрывает глаза. Хочу выключить приёмник, он бормочет: не надо, под музыку лучше дремлется.
Машина покорно слушается руля, мотор приятно чуток, автострада бросается под колеса, льежские огни остались за спиной, встречных машин почти нет — и снова несёмся в световом луче, убегающем от нас. Я чуть приглушил звук, покрутил ручку. Шорохи и вздохи планеты заполнили кабину. Что возникнет из шороха? «Как прекрасно пахнут ананасы, и как хорошо их есть вместе с тобой, потому что ты пахнешь ещё прекрасней, чем эти ананасы»… К чёрту эту банальную мелодию, не хочу, чтобы она рождалась из шороха! И ананасы поглотились надрывным голосом, тоскующим под гитару. Голос был совсем близким: работал маяк «Европа-1», и парень старался вовсю: полупридыхая, доверительно нашёптывал на весь свет о том как он одинок. «Идёт дождь, и я сегодня один, в камине трещат дрова, в комнате тепло, но я одинок, потому что идёт дождь, и ты не пришла, никогда не придёшь, огонь в камине погаснет, и сердце моё остынет, я буду всегда одинок, и, если ты не придёшь, дождь никогда не кончится, потому что это дождь моих слез». Так он тосковал, красиво и надрывно, а после него за ту же работу принялись четверо: рояль, гитара, контрабас, ударник. Они выливали свою беду отрешённо и упруго, тренированно сливаясь друг с другом, ударник отбивал палочками синкопы, чтобы они не распадались в своей тоске. Четверо парней сидят в тёплой комнате, и над ними не каплет, стены затянуты гофрированным шёлком, они тоскуют о том, как хорошо им тосковать вчетвером, когда для тоски созданы настоящие условия, им уютно и бездумно, как в купе ночного скорого, где их слушает молодая супружеская пара, пустившаяся в свадебный вояж; парни оттоскуют своё, спустятся вниз на лифте, пройдут сквозь вертящуюся дверь и зашагают по залитой огнями авеню, де Шанз-Элизе, переговариваясь меж собой, куда бы заглянуть и выпить, потому что они отработали честно.
Вот они забрались на высокие табуретки и думают теперь, что бы такое им сообразить на четверых, а ко мне приходит тревожная мелодия, её выводит могучий оркестр и всякая там электроника с искусственным эхом: звонкая тревога протяжно несётся над землёй, планета переливается разноязычными голосами, тягучим или пружинистым благовестом инструментов, чтобы не было тоскливо ночью всем затерянным и оставленным, которые бессонно лежат сейчас в постелях или горюют в хижинах, стоят на вахте у штурвала, летят над ватой облаков, несутся сквозь ночь в машине, как мы. Тоска и боль течёт над планетой, а те, что лежат под могильной плитой, — им даже не дано услышать этой тоски и боли, мольбы и призыва. Убитые, преданные, они не слышат и не знают, что эта песня есть на свете. И, верно, потому так печальна она. Но что расскажет эта песня живым, как утешит их она, облегчит ли одинокую тоску, пробудит ли веру в настающий день? Эфир наполнен средними волнами, средней музыкой, средними голосами, которые зазывают на все лады: гневно и бесстрастно, азартно и сладко — вся земля окутана невидимой вуалью из звуков, сквозь которые трудно пробиться к истине, а можно только отвлечься или забыться на мгновенье.
