Владимир Осинин - Полк прорыва
Водитель все же не повел газик по шинелям. Тогда солдаты подхватили и на руках вывели машину на противоположную сторону оврага.
— Спасибо вам, братцы! — сказал Хлебников. — Сам бы Суворов позавидовал, если бы увидел, какими орлами мы командуем!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Солдаты весь день зарывались в землю. Стенки окопов осыпались, крепить их было нечем.
— Какой дурак станет бросать атомные бомбы в пустыне!
— А ты рой да помалкивай.
— Я и рою. Но что толку?
Полковник Огульчанский подошел к траншее:
— Кто это сказал?
— Я.
Это был тот самый ефрейтор, который заслонил тогда полковника в овраге во время наводнения. Большие насмешливые глаза, потное лицо.
— Вы пошутили или всерьез так думаете?
— Всерьез, товарищ полковник. Ядерное оружие стоит миллиарды, не будут его империалисты тратить на какую-то солдатскую жизнь, которая, по их расчетам, равна центу. Они будут бить по крупным объектам. По городам.
В голосе солдата явно чувствовались нотки той самоуверенности, которую полковник мог истолковать как скрытое осуждение его распоряжения, но солдат разговаривал с достоинством, нельзя его было обломать одной грубостью.
— Пусть даже так. Ну а если противник пустит на нас танки?
— Тогда… Знаете, как англичане выбили немцев из Сахары?
— При чем здесь англичане!
— Знаем, — ответил появившийся рядом лейтенант Мигунов. — Поэтому, товарищ ефрейтор, мы и учимся воевать не только в населенных пунктах.
— Вы инженер? — спросил Огульчанский.
— Нет, филолог.
— Хорошо, ройте. В любой обстановке надо тщательно замаскироваться. А подступит ночь, мы себя покажем! Так, что ли?
— А как же иначе!
И опять в его словах командир полка уловил насмешливые нотки. Но не отчитывать же того, кто несколько часов назад, может, спас тебе жизнь?
Для машин были сделаны капониры и над ними натянуты маскировочные сетки, поэтому маршал Хлебников не сразу бы заметил оборону полка, если бы полковник Огульчанский, переполошившись от неожиданного появления нескольких газиков, не выбежал им наперерез.
Хлебников вышел из машины, поздоровался с ним, осмотрелся, увидел, что оборона делается круговая, остался доволен.
— А как люди себя чувствуют?
— Отлично, товарищ маршал.
— Так уж и отлично? После такой ночи. — Маршал пошел вдоль окопов. Солдатские головы, будто по команде, попрятались. Никого, только свежие бугорки: брустверы не совсем еще сливались с пустыней, были желтее песков.
Но вот показалась каска и не скрылась. Полковник Огульчанский поморщился и махнул рукой, но ефрейтор-«филолог» ничего не замечал, а представляясь Хлебникову, назвал его не маршалом, а генералом. Тут же поправился, но все равно…
— Не беда, — сказал Хлебников. — Не часто им приходится видеть генералов и маршалов.
— Впервые, товарищ маршал! — сказал ефрейтор.
Огульчанский показал ему пальцем на губы: мол, слишком разговорчив ты, парень.
Маршал спрыгнул в окон, встал рядом с ефрейтором.
— А позиция у вас неплохая. И окопчик укреплен саксаулом. Похвально, земляк.
— Откуда вы знаете, что я из Москвы?
— Догадываюсь.
— Он у нас толковый боец, — сказал Огульчанский. — Сегодня спас меня в овраге…
Подошли к пулеметчикам, остановились.
— Устали? — спросил Хлебников, хотя сам видел, зачем об этом спрашивать. Солдаты молчали, они стеснялись признаться маршалу, что устали, но и ответить «Нет!» тоже не могли — это прозвучало бы по-детски. Больше чем устали!
— Ничего, солдат есть солдат! — сказал Огульчанский.
И опять маршал заметил:
— Мы не только солдаты, товарищ командир полка. Мы и не машины. Мы — люди! И у нас все должно быть как у людей.
При беседе с другими солдатами Хлебников узнал, что полк только сейчас готовится завтракать, а уже время обеда.
— Н-да… Извините, — сказал он.
За что извинился? За просчеты того, кому положено заботиться, чтобы солдаты не только рыли землю и вели огонь, но и были сыты, здоровы, в хорошем настроении.
Хлебников перешел на другой фланг обороны полка. Здесь солдаты еще торопливо рыли. В одном из окопов на коленях стоял солдат, без рубашки, обожженная солнцем спина краснела.
— Сынок, ты бы рубашку надел. Да и машешь лопаткой, как веслом, все слетает.
Солдат разогнулся, руки по швам.
— Дай-ка мне лопатку, — попросил маршал. Поплевал на ладони, усмехнулся: — Может, у меня тоже не получится, но когда-то сержант Иванов учил нас делать вот так…
«Ну, влип маршал! Опозорится», — подумал Огульчанский. Он никак не хотел, чтобы маршал брал из рук солдата лопатку. Но Хлебников стал рыть уверенно, неторопливо и споро.
— Получается! — сказал солдат. — Разрешите, теперь я попробую.
— Держите, — и маршал передал ему лопатку.
Маршал уехал, полковник Огульчанский, смеясь, перекрестился:
— Обожаю начальство, но не тогда, когда тебя воспитывают.
После того, когда полку сообщили, какая перед ним стоит задача, и батальоны были построены, неожиданно снова появился маршал. Подъехал и заговорил прямо с машины:
— Солдаты! Вы сейчас находитесь не просто в пустыне, это тоже земля советская! Здесь под красными знаменами дрались полки Фрунзе!.. Сами видите, не легко воевать в песках. Но кто знает, может быть, нам придется когда-нибудь сражаться на земле, которая будет и пострашнее этой пустыни. Помните, что любая минута может быть началом боя. Готовы ли вы к этому?
Долго над песчаными холмами носилось многоголосое «ура!». Будто под Сталинградом, когда наши войска окружали армию Паулюса, или перед контрударом на Курской дуге.
Батальоны тронулись.
И вдруг все стали смотреть на небо. У горизонта, в проеме облаков, очень четко вырисовывалось странное отражение: двигались танки, бронетранспортеры, ракетные установки на гусеничном ходу, штабные машины.
«Вот так было и при Ватерлоо», — подумал маршал. Он читал об этом: люди могли за много миль наблюдать знаменитое сражение.
Вскоре облака сомкнулись — все исчезло. Лишь высоко в синеве сверкающей рыбкой вибрировало перо какой-то птицы. Откуда оно взялось здесь?
Пустыня. Серый горячий пепел. Местами желтый, местами красноватый. Или черный. И не верится, что все живое здесь убито солнцем. Светилом жизни!
А может, и правда, не солнце лишило эти края красоты? Может, под этим пеплом во глубине погребены дремучие леса и хлебородные нивы, остатки великой цивилизации, которую человек вдохновенно возвел и затем в какие-то секунды уничтожил. Вместе с собой. Может, у него в ту пору была сила, равная нашей термоядерной?
Мертвая тишина. А кажется, кругом раздаются какие-то голоса — взывает пустыня! Бездыханная ширь, где не дороги, а тропы. По ним шла теперь могучая техника двадцатого века, и вели ее люди, которым покорились льды полюса и каменные плоскогорья, ничем уже этих людей не удивить, и только, может быть, сами для себя они оставались загадкой.
Позади оказались сотни километров, войскам приказано было остановиться, снова развернуться и окопаться. Шорников подошел к майору Сорокину:
— Как дела, комбат?
— Бывают и хуже. После того купания в овраге несколько человек заболело. Да я и сам еле хожу. Но ничего! Ты взгляни!
Как же это он раньше не заметил — стены отрогов ярко полыхали! Нельзя было оторвать глаз.
«Так вот они какие, тюльпаны!»
Вернувшись в штаб полка, Шорников наткнулся у штабной палатки на полковника Огульчанского.
— Отдохните, товарищ заместитель, — сказал полковник, уступая место на коврике. — Пока все хорошо. Дождемся ночи, войдем в прорыв, вот тогда погуляем по пустыне.
Огульчанский еще с войны считал, что для ведения боевых действий ночь лучше дня. Темнота снимает с командира многие заботы. На фронте, в бытность офицером связи, ему обычно приходилось ездить по дорогам ночью, отыскивать части, о местонахождении которых мало кто знал. Поэтому и теперь ночью он чувствовал себя как рыба в воде.
Верещал какой-то сверчок, и где-то окликал кого-то часовой. Ночь надвинулась как-то сразу, потемнело, стало прохладно. Но когда возникал малейший ветерок, лицо обдавало все еще горячей волной. Казалось, воздух легко воспламеняем.
— Слушайте, Шорников, почему тот ефрейтор говорил, что противник не станет бросать ядерные бомбы в пустыне? — спросил полковник.
— Вы его, видимо, не совсем поняли. Он имел в виду стратегическую авиацию и межконтинентальные ракеты. А от обычного, полевого вооружения не будет спасения и солдату. Только маневр может выручить. Вот мы и носимся по пустыне — сейчас здесь, а к рассвету будем бог знает где!
Огульчанский, разминаясь, пошевелил плечами:
