Илья Вергасов - Крымские тетради
Сход на этом и кончился. Он встревожил Захарова. Литвинов явно намекал: уберите раненых!
Старик послал связного к нам, в штаб района. Наш командир Киндинов аж побелел: кто разрешил помещать раненых?
Отдан приказ: Литвинова арестовать, раненых убрать в санземлянку.
Но мы со своим приказом не успели.
Рано утром 4 февраля в поселок на пятнадцати машинах нагрянули каратели. Жителей в один момент согнали на площадку перед клубом.
Саперы с удивительной быстротой минировали каменные дома рабочего поселка.
Группа гестаповцев обнаружила раненых и бросила их под ноги майора Генберга.
По его приказу немецкий врач осмотрел их.
Генберг подошел к красноармейцам:
— Где ранены?
— На Мангуше.
— Кто вас принял в дом?
— Никто, мы сами зашли и заставили лечить…
— Рыцари, благородство проявляете. — Генберг подошел к толпе, кивнул на Мартюшевскую: — Взять!
Потом взяли Захарова, инженера Федора Атопова, еще и еще.
Раненых увели в деревянный сарай, заперли там и подожгли.
Взрывались дома, факельщики подожгли клуб, столовую. Фашисты поторапливались, десятки пулеметных стволов смотрели на лес.
Поселка не стало. Торчат голые стены взорванных зданий, догорает клуб. Дым, смрад, летящий из подушек пух.
Двадцать жителей повели к оврагу, поставили на краю пятнадцатиметрового обрыва. За ничтожную долю секунды перед залпом Никитин, Зайцев и Анатолий Сандулов прыгнули в овраг. Сандулова тяжело ранило, но все-таки ему удалось добраться до Евпаторийского отряда.
Убили Захарова, его внука, Мартюшевскую, инженера Атопова, Николая Ширяева, Федора Педрика и других.
Оставшихся в живых женщин и детей погнали в Коуш, который стал укрепленным фашистским бастионом; там было и гнездо предателей, услужливых фашистских холуев, поставщиков «живого товара» для палачей.
Нельзя никому простить трагедию Чаира. Так настроен весь наш штаб, настроены все партизаны.
Я был в поселке всего один раз, но помню многих жителей — таких наших, что готовы были вытянуть из себя жилу за жилой, только бы помочь лесным солдатам. Они знали, на что шли их мужья и сыновья, которые дрались в партизанских отрядах.
Надо ворваться в Коуш и разгромить, к чертовой матери, карательный отряд!
Мы связываемся со штабом Третьего района; его командир Георгий Северский и комиссар Василий Никаноров близко к сердцу принимают наш отчаянный риск и дают в помощь три отряда.
Нас пятьсот партизан, мы без долгих проволочек ворвемся в самый центр Коуша и покажем, какие последствия ожидают карателей за трагедию Чаира.
Я сам напрашиваюсь на командование штурмовой группой: дайте мне два отряда, и я войду в Коуш, чего бы это мне ни стоило!
Я дал себе такую клятву, сам себе.
Михаил Македонский ворвется с другой стороны, Евпаторийский отряд — с третьей, и все мы соединимся в центре, там, где главный штаб карателей.
Киндинову мешает привычка к точности. Он хочет по-армейски: чтобы и приказ был заранее написан, и дислокация отрядов перед боем уточнена, и вооружение соответственно распределено. Все это нужные вещи, поступки, но они задерживают нас, ослабляют сжатую пружину.
Тут комиссар Амелинов более тонко чувствует настроение партизанской массы, оно ему дороже киндиновских расчетов. Скорее в Коуш!
В чем-то уступает Киндинов, в чем-то Амелинов, — в общем, мы теряем двое суток, а можно было обойтись и потерей одного лишь дня — для подтягивания отрядов.
У меня нетерпение, — странно, я такого настроения в лесу еще никогда не испытывал. Мне дали Красноармейский и Алуштинский отряды. Двести партизан. Сила! Есть автоматы, пулеметы, много гранат.
Вот готовлю факелы — мы будем жечь каждый дом на пути, где сидят фашисты.
В разгар подготовки, в час наивысшего напряжения, мне приносят весть, от которой по спине пробежала судорога.
Поскрипывая постолами по снегу, кто-то подошел к штабной землянке.
— Можно?
— Азарян! Ну, здоров, иди на кухню, жалую тебя одним лапандрусиком и стаканом кизилового настоя. И уходи, у меня каждая секунда…
— Я к тебе, товарищ командир.
«Товарищ командир»! С каких пор Азарян так заговорил?
— Что там?
Вид его настораживал. Он посмотрел на меня, вынул из-за пазухи завернутый в тряпицу пакет.
— Это тебе, товарищ командир!
Приказ Центрального штаба: я назначен командиром Пятого района. Через двое суток я должен быть на месте.
Итак, мой курс на Чайный домик!
В голове как на экране: несчастный Красников, Томенко без оружия, трагические глаза начштаба Иваненко.
— Поздравляю. — Киндинов был сдержан. — Когда выходишь?
— После Коуша! — машинально, но твердо ответил я.
— Штурм — риск, а приказ командарма надо выполнять.
— У меня двое суток впереди.
Киндинов был нерешителен: с одной стороны, он не хотел нарушать ритм коушанской операции, а с другой — побаивался: а вдруг со мной что случится?
— В Коуше я должен быть! — почти умоляю его.
Он молчал, но комиссар Амелинов понял меня: коушанский штурм мне нужен, я не смогу от него отказаться.
— Завтра мы тебя проводим. И все будет как надо!
…В кромешной темноте мы шли на Коуш, не шли, а бежали.
До этого я повел свою штурмующую группу на руины Чаира. Мы сняли головные уборы и постояли перед свежей могилой, потом смотрели на развалины.
Комиссары не говорили зажигательных слов, командиры еще глубже затягивались самосадом, партизаны прощупывали карманы: хватит ли гранат?
Мы бежали на Коуш, и нас не могли остановить никакие доты.
Ночь темным-темна, где-то за Бахчисараем висит гирлянда разноцветных ракет.
Колючие кустарники. Они нас держат, раздирают лица. Неужели заблудились? Эй, проводники, в трибунал пожелали?
В тревоге смотрю на часы: явно опаздываем. Где-то впереди загудели машины. Неужели пронюхали, бросают подкрепление?
Без четверти два почти рядом с нами вспыхнула красная ракета, а за ней серия белых. Это фашисты. Значит, Коуш под нашими ногами!
Лают собаки, постреливают патрули.
Высоко взлетела зеленая ракета: сигнал Киндинова на штурм!
На северо-восточной окраине вспыхнуло пламя. Сейчас же поднялся второй огненный очаг. Это же Македонский! Он уже действует!
Скорее!
По колено в воде перебежали речку. Кто-то плюхнулся в воду и… вспыхнул ярким огнем — в кармане разбилась бутылка с горючей смесью, партизан сгорел. Серия трассирующих пуль ударила по горящему человеку.
Все чаще вспыхивают подожженные бахчисарайцами дома.
Мы, разгоряченные, вбегаем на улицу. Прямо перед моим носом мелькнул красный свет, в темноте повис испуганный голос:
— Хальт!
Я ударил короткой очередью, в ответ вырвалась длинная пулеметная трель с такой стремительностью, с какой вырывается сжатый воздух из лопнувшего автомобильного ската.
Громкие крики карателей, истошные сирены автомашин, хлопки ракет, пулеметные и автоматные очереди — все слилось в одно, и нельзя было понять, где свои, а где чужие.
В окна летели гранаты — это наши, об крыши бились зажигательные бутылки, вспыхивали короткие, как молния, отсветы, из окон прыгали полуодетые фашисты.
У речки захлебывались пулеметы.
Партизаны рассыпались по улицам и штурмовали дома подряд, жгли их.
Хорошо освещенные пламенем пожаров, гитлеровцы бежали нам навстречу занимать окопы — они не понимали, что их боевые позиции позади нас. Мы расстреливали их в упор. Но и на нас обрушивался град огня. Падали наши, рядом со мною простонал проводник. У меня вздрогнула рука и стала почему-то неметь.
Пожар уже охватил две трети села, но юго-восточная сторона была темна. Значит, евпаторийцы в село не вошли?
Я посылаю разведчиков, но им не дают пройти и ста метров — возникает стена из огня.
Очень отчетливо запомнил все подробности этого первого для меня ночного боя. Удивляла партизанская выдержка. Вот почти рядом со мной паренек лет двадцати из Красноармейского отряда поджигает двухэтажный дом, с балкона которого неистово строчит пулемет. Поражает невозмутимое спокойствие партизана: дом никак не загорается, но он настойчиво делает попытку за попыткой. Наконец приволакивает большой камень, и, встав на него, не обращая внимания на грохот и трескотню ночного боя, на светящиеся пули, которые шальными стаями носятся в закоулках, парень продолжает свое дело, будто вот это и есть главный смысл всей его жизни. И упорство вознаграждается: пламя охватывает балкон, карниз, добирается до крыши. Уже не дом, а только скелет в океане огня. Он обрушивается на землю, и на его месте поднимается столб черного дыма. А парень перекатывает свой камень к следующему домику.
Стрельба вокруг то утихает, то опять неистовствует с возрастающей силой, особенно там, где Македонский со своей штурмующей группой. Я сумел связаться с командиром бахчисарайцев и узнал: евпаторийцев на месте нет, фашисты пришли в себя; их здесь больше тысячи, и надо уходить.
