Сигурд Хёль - Моя вина
Все шло хорошо, все шло отлично. Но какое это имело значение? Мне было, по существу, все равно. Самое ужасное, что только тогда, когда у меня выработалось именно такое отношение к жизни, — только тогда все у меня действительно пошло как по маслу. С этого времени жизнь словно сказала мне: теперь ты мне пригодишься!
Дождь перестал, но было темно, как в колодце. Ни проблеска света. Однако какое-то чувство все время подсказывало мне, где я нахожусь. Я спускался вниз по склону — и знал, что это тот самый склон, по которому я поднимался, когда шел от доктора Хауга. Я ощупью добрался до садовой калитки, пошарил рукой и прочитал на ощупь фамилию доктора.
Надо было бы войти и принять участие в обсуждении. Но, откровенно говоря, мне это казалось таким ненужным. Я свое сделал. Ну хорошо, я согласен был потом вернуться сюда, и участвовать в переговорах, и притворяться, что все это очень важно, но сначала я хотел пойти в отель и стащить с себя всю одежду, стащить с себя всю свою наружную оболочку и влезть в новую, надеясь, что вместе с наружным я освобожусь частично и от внутреннего, от самого себя, — я опротивел себе весь, как противна бывает грязная, вонючая рубашка.
Войдя в вестибюль, я обратил внимание, что там сидят немцы. Один, если я не ошибся, офицер, и двое-трое рядовых, а может, это были унтер-офицеры. Мне показалось, что офицер посмотрел на меня, и смутно подумалось, что он чем-то похож на того гестаповца, которого я видел на площади. Бог с ними! Они меня не интересовали,
В углу я заметил еще две-три темные фигуры — хирдовцы, насколько я мог различить. Иными словами, отель был из тех самых… Что ж. Ничего не попишешь.
Когда я подошел к портье, чтобы взять ключ от своего номера, он стал как-то странно мигать одним глазом. Впечатление было такое, что ему в глаз попала соринка и он делает отчаянные попытки освободиться от нее. Я и на это не обратил внимания, меня, честно говоря, совсем другое занимало: я жаждал переодеться во все сухое. Все другие проблемы могли подождать, они были мне, кстати, глубоко безразличны, они относились либо к прошлому, либо к будущему, а оба эти времени были мне в настоящий момент безразличны, более безразличны, чем что-либо другое в этом безразличном мне мире.
Я поднялся по лестнице и открыл дверь своего номера.
Меня немного удивило, что там горит свет и накурено.
Я распахнул дверь.
В кресле сидел доктор Карл Хейденрейх.
ГЛУБОКО ПОД ЗЕМЛЕЙ
Не помню, как я закрыл за собой дверь.
Немцы внизу, Хейденрейх в моем номере, подмигивающий портье.
И тут все было яснее ясного.
Будь я человеком импульсивным, воинственного склада, я тут же кинулся бы на Хейденрейха. И получил бы пулю в живот — у него в руке, как я потом увидел, был пистолет. Но я не принадлежу к людям этого сорта. Когда я чего-нибудь по-настоящему пугаюсь, как это и было в тот раз, то у меня первым делом словно все опускается внутри. Я прирастаю к месту, цепенею, а когда ко мне возвращается способность двигаться, движения получаются какие-то замедленные; зато мозг начинает лихорадочно работать, ища спасения в ассоциациях, цифрах, логике.
С быстротой молнии мелькнула мысль, что так страшно, как сейчас, мне не было с того самого раза весной сорок первого, когда я сидел и дожидался своей участи на Виктория Террассе. Но в тот раз обошлось, меня даже не били, он только стукнул кулаком по столу. Вышел я оттуда, правда, вдовцом и бездетным. Бездетным, как я тогда думал…
В тот раз, пока я сидел и ждал, я старался успокоиться, считая в уме. Умножал на четыре. Четыре на четыре — шестнадцать, шестнадцать на четыре - шестьдесят четыре, шестьдесят четыре на четыре — двести пятьдесят шесть… Я дошел до миллионов и миллиардов, считал, пока мог. Потом стал умножать на три, а потом попеременно — то на три, то на четыре.
Так я считал и считал, а сам трясся от страха. Но все же это помогало.
Сейчас у меня ни на что такое не было времени. Взглядом я уцепился за пепельницу на столе, это было нечто надежное. Я быстро сосчитал: восемь окурков. Прождал он порядочно.
Как он оказался здесь? Записка. Значит, сын. А я как оказался в этом городе? Опять сын — его деятельность повлекла за собой это задание. А каким образом он сделался… Но это уже моя вина. Поведи я себя как мужчина в ту неделю, в тот день в сентябре двадцать первого, этого бы никогда не случилось, мой сын был бы моим сыном, был бы на нашей стороне, Ландмарка и Эвенсена не арестовали бы, меня не послали бы сюда и, значит, тоже не арестовали бы… это мое собственное прошлое вернулось сейчас ко мне, это я сам себя выследил, и, в сущности, это я сам сидел сейчас на стуле и сторожил себя… Круг замкнулся…
Говорят, за десятую долю секунды можно увидеть довольно длинный сон. Бывает, что и наяву мысль работает с такой же быстротой, но тогда возникает ощущение, будто все происходит во сне.
Когда Хейденрейх заговорил, я подумал, по-прежнему вполне логично: в снах люди не разговаривают, в настоящих снах…
— Приятно тебя видеть! — сказал Хейденрейх.
Я сказал, что очень сожалею, что не могу ответить ему тем же.
— Почему же! — сказал он. — Тебе ведь очень приятно меня видеть. А будет еще приятнее!
Он говорил спокойно, в том же ироническом тоне и так же слегка в нос, как и в старые времена.
— Да, — сказал он. — Я, как видишь, давно уже тут поджидаю. Но недаром говорится: можно и подождать — было бы чего!
Понемножку, мелкими шажками, словно ноги у меня были связаны, я подвигался к окну, на котором была спущена штора затемнения. Всего-навсего второй этаж. Штора защитит меня, немного от осколков, есть шанс…
— Не думаю, чтобы я лично стал пытаться! — сказал Хейденрейх. — Во-первых, у меня имеется вот это! — Он показал мне пистолет. — А во-вторых, внизу на тротуаре люди. Не я один, видишь ли, мечтал об этой приятной — весьма приятной — встрече!
— Ты, значит, пистолет при себе носишь? — сказал я.
Он ответил, что, как правило, нет. Городок мирный. Эту игрушку он берет с собой только в особых случаях, вроде этого.
— Ну, я думаю, нам пора! — сказал он. — Остальные, наверно, уже заждались.
Он поднялся. Один-единственный точный удар… Но он был настороже и только улыбнулся любезно.
Все было сказано. Я повернулся и вышел впереди него в коридор. На какую-то долю секунды я вспомнил драки в детстве и то странное чувство онемения в носу, когда в него попадал кулак противника. Такое точно чувство было у меня сейчас во всем теле.
Мы шли коридором по направлению к лестнице. Я знал, что у него в руке пистолет. Мысль уже не работала логически. Она металась беспорядочно, как вспугнутая птица.
Записка Инги — вовсе не обязательно. Может, мой дом в Осло? Может, взяли кого-нибудь на границе? Рация? Что они знают? Надо предупредить Андреаса, доктора Хауга, директора, Гармо — уже поздно, не могу. Моя лаборатория в Осло — что с ней? Заметка в газете, когда все будет кончено: в возрасте сорока четырех лет…
И в то же время я думал, смятенно, лихорадочно, что вот все кончится — и я буду радоваться жизни, как никогда раньше, буду радоваться каждый час, каждую минуту, радоваться, засыпая и просыпаясь, радоваться каждому дыханию, господи, подумать только — дышать свободно, разговаривать с друзьями, работать, сидеть в лаборатории, измерять, взвешивать, сидеть в кабинете, листать чудесные бумаги, пропахшие пылью, валяться на скале над морем, бродить по лесу, запах смолы и прогретой солнцем хвои, сухие ветки трещат под ногами, идешь и идешь, наконец, загон, коровьи лепешки на тропинке, колокольчики, мычанье — ох, где бы присесть…
В возрасте сорока четырех лет…
Пятеро встали с мест, когда мы вошли в вестибюль — тот самый гестаповский офицер, которого я видел сначала на площади, а потом в зимнем саду, позади него еще два гестаповца и в самом углу — два хирдовца. Один из них — сын Хейденрейха.
Карл Хейденрейх подошел к офицеру и заговорил с ним по-немецки: он спросил, понадобится ли его автомобиль. Тут ведь совсем близко…
Немец ответил коротко:
— Wir gehen![28]
Он сделал знак одному из стоявших за его спиной. Через секунду мое левое запястье оказалось в железном плену.
Мы двинулись. Впереди офицер и Карл Хейденрейх, за ними один из гестаповцев и я. За нами второй гестаповец.
Хирдовцы замыкали шествие.
Я пытался быть храбрым и ироничным. Я думал: «Почти так же торжественно, как сегодняшнее шествие!»
И тут же споткнулся — не рассчитал расстояния от ступеньки до пола.
Двое за конторкой стояли молча, как вкопанные. Но я перехватил взгляд одного из них и понял: кому-нибудь да передадут.
Мы вышли на улицу, в непроглядную тьму. Гестаповец, шедший сзади, зажег яркий карманный фонарик и освещал нам путь. Мы прошли по скользким, неровным булыжникам площади, взяли влево от фонтана и свернули в улочку, опять налево. Десяток-два шагов — и мы были у цели.
