Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка
— У меня кровать только для нее, — сказала женщина; она уселась возле нас и с явным удовольствием наблюдала, как мы уплетали кашу.
— Вы же знаете, мне не раз приходилось спать на двух стульях, — несколько ворчливо и смущенно сказал Хюго. — Однако нам нужно поговорить минутку наедине.
Когда мы уже сидели в маленькой комнатке с жалкой фуксией и обитыми черной парусиной стульями — эта комнатка была мне знакома по прежним посещениям, — я спросила Хюго:
— Что ты нашел на письменном столе Фосландера?
Хюго сунул руку во внутренний карман и с торжествующим видом протянул мне открытку. На ней стояла дата 27 апреля и штемпель Утрехта. Я намеренно не прочла адреса отправителя, но пробежала глазами написанное на оборотной стороне.
«Дорогой дружище Ф.! Можешь меня поздравить. Я получил место инспектора благодаря С. и доброму словцу ван дер Б. В связи с этим напоминаю тебе о нашем последнем разговоре. Если ты нуждаешься в хорошо оплачиваемой работе, то я, конечно, попытаюсь найти что-нибудь подходящее. Во всяком случае, постарайся в самое ближайшее время встретиться со мной. По возможности захвати для меня парочку хороших радиоламп, здесь одна дрянь. С наилучшими пожеланиями.
Твой…»
Подпись я разобрать не могла и взглянула на адрес отправителя. Там стояло: «П. Баббело, Инспектор государственной полиции, ул. Бургомистра Веертса, 303, Утрехт».
— Великолепно, — сказала я, возвращая Хюго открытку.
— Знаешь, Ханна, эта женщина, конечно, не видела, что я делал. Но если она умна, то живо все поймет. Если же она окажется уж очень, очень умной, то просмотрит ящичек с письмами, не исчезло ли какое из них. Но для этого у нее, вероятно, не хватит мозгов. Она считает, что дешево отделалась. Одним лишь телефоном.
— Но ведь она напишет мужу о том, что случилось, — сказала я.
— Возможно. Во всяком случае, завтра мы будем в городе Антона Мюссерта[25]. Так сказать, в логове льва. Баббело, инспектор полиции… Чудеснее и проще этого не придумаешь.
Я снова вернулась к открытке. — На что намекает Баббело, когда пишет «благодаря С.»? А «ван дер Б.», несомненно, имя какого-нибудь фашиста.
— Да и это С. также не вызывает сомнений, — сказал Хюго. — Где обучают они этих голландский палачей, состоящих на службе немцев, ты знаешь?
— Как глупо, что я об этом не подумала. Ну, конечно же: в Схалкхааре.
— Хорошенькая компания, правда, а? — заметил Хюго. — Доносчики и охотники за рабами. В этом «послании» не хватает лишь приписки снизу: «Хайль Гитлер»… Вполне возможно, что скоро они станут обращаться друг к другу с этим приветствием.
— И до чего же глуп этот негодяй — пишет на открытке, что в Утрехте радиолампы никуда не годятся, — сказала я. — За такие «Greuelmarchen»[26] новоиспеченный инспектор государственной полиции может и в тюрьму угодить…
Кажется, шутка понравилась Хюго. Впрочем, мы недолго вели разговор. Я охотно подчинилась приказу Хюго пораньше лечь в постель, и сам он, вероятно, тоже рано улегся на своих двух стульях, если не для того, чтобы спать, то хотя бы для того, чтобы перебирать в уме всё новые планы. Я погрузилась в сон, словно медленно опустилась в темную, благодатную и мягкую, как шелк, воду.
Утром мы оставили велосипеды на одной из гарлемских стоянок и направились в Утрехт. Путешествие было довольно хлопотное. Поезда мы избегали из-за бесконечных проверок: мы доехали до Амстердама голубым трамваем, а затем сели в автобус, который следовал через район Фехта. Трамвай шел нормально; зато автобус то и дело задерживался и подолгу простаивал на месте — отказывал мотор, работавший на дровах. Женщина позади нас сказала, что это обычная история. Через три четверти часа подъехал запасной автобус. В нем на передних местах сидело несколько человек из фашистской вспомогательной полиции в черной военной форме, — по виду их можно было принять за бывших телохранителей Гиммлера. Впрочем, парни чувствовали себя гораздо хуже, чем мы. И все-таки, когда в Утрехте мы слезли с автобуса, я очень обрадовалась — мы уцелели!
В Утрехте я не была с самого начала войны. Я всегда считала его мрачным городом: он казался мне олицетворением консерватизма и упадка. Это впечатление теперь еще более усилилось. Возможно, потому, что тут находилась штаб-квартира национал-социалистов. От старых домов и кривых запущенных уличек, где, должно быть, царят грязь и нищета, словно несло удручающим холодом запустения, я почти физически ощущала это. И дело не только в оккупации и присутствии нескольких десятков молодчиков в военной форме. Простые люди ходили здесь, точно побитые собаки, или по крайней мере, как собаки, которые боятся, что их побьют. Приличие глядело из-за туго накрахмаленных занавесок на окнах, оно же застыло на вытянутых лицах обывателей. Только в этом отвратительном мещанском болоте и только такому выродку, как Мюссерт, и могла прийти в голову мысль подражать немецким нацистам. В Амстердаме или в другом каком-либо месте ничего подобного произойти не могло бы. Я была почти без сил, в душе было пусто и холодно, когда мы пошли днем в город, чтобы разузнать, где живет наш Баббело. По пути нам встретились лишь два оазиса, в которых можно было отдохнуть: это окруженный рвами городской собор, настоящий бастион, похожее на обсерватории здание, скрытое среди огромных деревьев; затем Малибаан — поле для игры в колф (подобие мяча), вид которого в нормальные времена привел бы меня в хорошее настроение. Я дрожала. Хюго заметил это и спросил:
— Холодно?
Я отрицательно покачала головой:
— Во всем виноват этот противный город. Боже мой, да я бы здесь через полгода умерла! Даже в мирное время.
Хюго глядел на меня так, будто я говорила на каком-то чужом языке, и я невольно засмеялась: такие вещи Хюго совершенно не занимали. И разве он не прав? Прав, конечно. Эймейден тоже был не очень-то красивым городом, вдруг подумала я. Наоборот, на мой взгляд, его однообразные, прямые, как стрела, улицы еще больше подчеркивали характерные черты его облика: кое-как сооруженная в прошлом веке искусственная гавань, скверная, лишенная самобытности. Тем не менее все мы скрежетали зубами, когда был уничтожен Эймейден, и больше всех переживал его разрушение Хюго.
Все зависит от того, какое чувство связывает человека с данным домом, улицей, городом. Возможно, у меня было превратное представление об Утрехте.
— Как бы я хотел хоть немного понаблюдать за этим господином Баббело, — пробормотал Хюго. — Где же здесь улица Бургомистра Веертса?
Мы разыскали книжный магазин. Я зашла внутрь и купила план города. Мы рассмотрели этот план в парке, который уже зазеленел, несмотря на неблагоприятную погоду. Нам надо было переправиться на противоположную сторону старого городского канала. Оттуда шел автобус по улице, которая была обозначена красными цифрами на желтом плане.
— Сначала поедем этим автобусом, — сказал Хюго.
Мы довольно быстро нашли остановку автобуса, сели и проехали до конечной станции. Улица на которой жил Баббело, была длинная, но нельзя было сказать, новая она или старая, красивая или безобразная; просто какая-то безликая. На мой взгляд, это была типичная утрехтская улица, как бы окутанная холодным туманом консерватизма. Дом номер 303 находился в самом конце улицы, где она переходила в небольшую площадь такого же безликого, мертвенного вида; единственными новыми зданиями были здесь почтовая контора и баня.
На конечной остановке мы сошли с автобуса и постояли, совещаясь, на сквере, почти лишенном растительности и расположенном между множеством вымощенных камнем улиц. В земле торчали лишь тощие прутики, которым в течение ближайших столетий, очевидно, надлежало вырасти и превратиться в настоящие деревья; поэтому весь этот район уже сейчас окрестили именем «зеленый городок».
— Ну? — спросила я. — Что же дальше?
— Прежде всего надо выяснить, как человек выглядит, — сказал Хюго. — Самым подходящим временем для этого будет конец дня, когда, как можно полагать, этот негодяй Баббело возвращается из отделения домой. Разумеется, если только он не занят и в другие часы. Например, после полуночи, когда он звонком в дверь будит невинных людей и уводит их с постели прямо на допрос…
— Я уже вполне готова, Хюго, не старайся меня убедить, мои мысли и так целиком сосредоточены на этом деле.
Хюго только усмехнулся. Весь этот день мы бродили по дорожкам на окраине города, по скучным и пустынным новым улицам с гаражами и палисадниками, где лишь жалкий одинокий крокус то тут, то там с трудом пробивался сквозь темно-серую корку земли… Мелкий и нудный дождь все шел и шел. Мы решили хоть немножко просушиться в одном из кафе для шоферов, где было тепло и уютно, хотя там подавали отвратительный напиток, словно в насмешку называемый кофе. На стене висела табличка «Говорить о политике воспрещается», но за всеми столиками вокруг нас шли разговоры о политике. Очевидно, мы не были похожи на изменников родины, и шоферы, кинув на нас мимолетный взгляд, продолжали играть в карты и шашки и отпускать язвительнее замечания по поводу царящего в стране режима.
