Николай Александров - Севастопольский бронепоезд
Мы с друзьями редко бываем в лагере. Только выполним одно задание, получаем другое. В конце апреля наша группа под командованием комиссара Захаринского побывала у деревни Холопиничи, где размещался большой немецкий гарнизон. Иван Тарахович и Николай Зеленков заминировали мост возле самой околицы. На минах подорвалась легковая машина, в которой, как потом выяснилось, ехали представитель ставки Гитлера и с ним три старших чина немецкой армии. Никто из них не спасся.
По дороге в лагерь нам встретились жители деревни Дуброво. Сообщили, что у них зверствуют полицаи. Забрали последнее, а многих людей угнали куда-то. В деревне полицаи схватили шестерых партизан из отряда Полонейчика. Пятерых здесь же казнили. Вырезали [267] на спинах звезды и посыпали солью, приговаривая:
— Вы в лесу живете без соли, так вот мы попотчуем.
(Мы действительно бедствовали без соли. Сначала ее добывали из минеральных удобрений, сохранившихся в колхозах, но гитлеровцы, узнав об этом, уничтожили все запасы удобрений.)
Потом изверги выкололи своим жертвам глаза, отрезали носы и уши и наконец пристрелили. Одного из партизан оставили в живых и увезли с собой.
— Давно уехали? — спросил комиссар.
— Да только что. Наверное, сейчас на греблю выедут.
— Много их?
— С полсотни.
Задумался Илья Ильич. Нас всего двадцать пять. Но вооружение группы приличное: три пулемета; пятнадцать автоматов. У остальных карабины и гранаты.
— Пошли! — решил комиссар.
Ускоренным маршем двинулись мы к гребле. Здесь расположились в засаде. Десять человек залегли на опушке леса возле самой дороги, пять — на просеке, остальные — в березняке перед болотами.
Ничего не подозревая, полицаи приближались к засаде. Десять конников впереди, за ними пять груженых подвод, затем человек пятьдесят пленных крестьян. Колонну замыкали сорок пеших полицаев и четыре немца.
— Смерть предателям и изменникам! — крикнул комиссар, выбежав из кустов, и в упор начал косить полицаев длинными очередями автомата. По примеру Ильи Ильича мы тоже выскочили из укрытия и открыли огонь. Кони шарахнулись в сторону. Полицаи не успели даже снять со спины оружие. Бросились к просеке. Там по ним ударили пулеметы. Спасаясь от пуль, полицаи и гитлеровцы побежали в болото. Лошади захлебывались в жидкой трясине. Дико ревели полицейские, тонущие в болоте вместе с лошадьми.
Мне было жалко лошадей. Они-то за что страдают?
Минут через десять все было кончено. Крестьян, разбежавшихся во время боя по лесу, собрали, велели им взять все добро, награбленное полицаями. Освобожденные [268] не захотели возвращаться в деревню. Упросили нас взять с собой в лес.
Можно смело сказать, что в мае не было ночи без взрывов партизанских мин, без зарева от горящих немецких складов. Стрекот автоматов и пулеметов стал привычной ночной музыкой для жителей партизанского края. Народные мстители активно действовали, помогая Советской Армии.
9 мая 1944 года меня вызвали в штабную землянку. Командир отряда Юневич, довольный, сияющий, подал листок бумаги:
— Читай, моряк!
Это была записанная радистом сводка Совинформбюро. В ней сообщалось, что нашими войсками освобожден Севастополь.
— От всей души поздравляю и тебя и Дутченко. Скажи ему, что в честь этого события мы выходим сегодня на большое дело. Будем минировать шоссе Бобруйск — Минск. И ставить мины я поручаю вам, черноморцам, нынешним именинникам.
С каким волнением мы с Мишей шли на это задание! Группу вел сам Павел Михайлович Юневич. На наших минах подорвалось два грузовика с солдатами. Тех, кто не был уничтожен взрывом, перестреляли пулеметчики. Потом мы поставили еще несколько мин. Все они сработали. Движение по шоссейной дороге было застопорено до самого утра.
В июне партизаны получили приказ: диверсии и нападения на гарнизоны прекратить, переключиться всецело на сбор разведывательных данных. Мы догадывались, что это означает: фронт готовится к наступлению. И партизаны отнеслись к делу со всем старанием.
В ночь на 22 июня нас разбудила канонада. Гром ее перекатывался по лесу. Небо на востоке пылало.
— Фронт пошел! — послышались радостные голоса.
Люди кричали «ура!», летели вверх шапки.
А ночь уже дрожала от гула самолетов. Теперь грохот доносился и справа, и слева, и сзади. Летчики бомбили разведанные нами цели.
Отступление фашистов было паническим. Дороги не вмещали потока машин. Здесь их крушили с неба советские летчики. Немцы сворачивали с разбитых, [269] закупоренных горящими грузовиками дорог в лес, но и здесь их встречали партизаны.
В нашу задачу входило дезорганизовать немецкий тыл, вносить панику, срывать эвакуацию, не давать оккупантам увозить награбленное, уводить наших людей в плен. Все, кто мог двигаться, сражались. Партизаны держали под огнем дороги, разрушали мосты и переправы.
Запомнился бой у деревни Славковичи. Здесь у взорванного нашей авиацией моста образовалась большая пробка. Кого только тут не было! Армейцы и гестаповцы, полевая жандармерия, полицаи и коммерсанты — все мечутся в ужасе, орут, стреляют друг в друга, пытаясь протиснуться к остаткам моста. Мы лежим в двухстах метрах от этого обезумевшего скопища. Командир отряда говорит нам:
— Смотрите, хлопцы, запоминайте. Вот оно, торжество справедливости. Огонь!
Слово взяли пулеметы Тараховича, Басенко, Шпаковского, Сомова и других партизан. Разношерстная свора на дороге заметалась. Давя друг друга, фашисты бросились в разные стороны. Пули настигали их повсюду. Многие побежали к болоту. Зыбучая пучина поглотила их без следа. Видя, что спасения нет, сотни немцев и полицаев подняли руки. Они просили пощады у тех, кого раньше никогда не щадили. Мы не стали в них стрелять. Пусть живут. Может, когда-нибудь и людьми станут.
Первые разведчики наступающей армии встретились нам неподалеку от деревни Бобровичи, в том самом дубовом урочище, откуда мы в свое время вывели обреченные на гибель крестьянские семьи. Восемь стройных солдат шли по лесной дороге. На потных гимнастерках ордена и медали, а на плечах погоны — новость для нас. Эти восемь советских солдат были для нас самыми родными людьми на свете. Мы обнимали, целовали их, тискали в объятиях. А по щекам текли счастливые слезы.
24 июня под красными знаменами мы вступили в свой районный центр Глусск. Из леса хлынуло укрывавшееся от фашистов население. На пустырях и пепелищах, оставшихся от родных деревень, люди начинали новую жизнь. Они знали, что теперь их никто [270] не потревожит — ни гестаповцы, ни полицаи, ни старосты, никакая другая погань. Раз и навсегда выметена фашистская нечисть с освобожденной земли.
Настало время расставаться с людьми, с которыми сроднился за этот трудный год. По моей просьбе военкомат направляет меня на Черноморский флот.
— Ты со мной едешь? — спрашиваю Мишу Дутченко.
Краснеет матрос, словно в чем плохом признается:
— Нет. Друзья уговорили идти в понтонный полк. Интересное дело. И ты знаешь, отсюда до Берлина куда ближе, чем от Черного моря.
Грустно, конечно, расставаться с таким парнем. А вообще-то он прав: люди везде нужны.
Мои друзья по отряду — Ваня Тарахович, Костя Поплавский, Борис Шохман, Саша Гутковский — уже щеголяют в новенькой армейской форме. Завтра они со своей частью пойдут на запад.
На вокзале в Бобруйске я ждал посадки на поезд, когда кто-то подошел ко мне сзади и закрыл ладонями глаза. Кто это? Называю с десяток имен. Потом говорю шутнику:
— Дружок, отпусти, все равно не угадаю. Не могу же я знать весь Советский Союз или хотя бы всю Белоруссию…
Руки расцепились, я обернулся и остолбенел. Передо мной в офицерском кителе с тремя звездочками на погонах Леонид Максименко.
Оказывается, целый год воевали рядом — он был в партизанской бригаде Михайловского — и ни разу не встретились. Сейчас Леня попал в свою родную стихию — конницу. Их полк через час выйдет из Бобруйска преследовать отступающего врага.
Глава XXXI. Судьбы железняковцев
И снова Черное море плещется у моих ног. В Новороссийске, где временно обосновался штаб флота, встречаю неожиданно Леонида Павловича Головина. Он уже подполковник, работает в штабе. Из его рук получаю направление во флотский экипаж. [271] Мне выдали форму. На погончиках фланелевки — три золотые полоски. Я опять старшина 1 статьи. Просто не верится.
Черноморцы готовились к новым десантным операциям. Моряки части, в которую я назначен, тоже ждали посадки на корабли. 22 августа мы погрузились в Туапсе на быстроходные десантные баржи. Всю ночь шли в штормовом море, промокли до нитки. А утром вдали показались очертания берега. Одесса! Вон там стояла наша батарея. А вон и Лузановка, Ильичевка. Мы стояли в промокших бушлатах, но нам не было холодно. Горячо в груди, и тугой ком подкатывался к горлу.
