Владимир Попов - Сталь и шлак
В окно со двора постучали, а Сердюк никого не ожидал сегодня. Взяв пистолет, Сердюк вышел в сени и через несколько минут вернулся с Петром.
— Солист вчерашнего концерта, — шутливо представил он Прасолова. — Только почему так поздно? Хвалиться пришел?
Хвалиться, Андрей Васильевич, нечем, — мрачно сказал Петр, опускаясь на стул. — Дело дрянь. — И он рассказал о положении в механическом цехе. Сведения были неутешительными. Хотя восстановительные работы шли по-прежнему медленно, но поломки совершенно прекратились. — Крайнев подобрал-таки к нам ключи и туго завинтил гайку. До него никто не догадался прикрепить рабочих к станкам, а у этого мерзавца большой опыт организационной работы. Вот он и ликвидировал обезличку. На днях начнем ремонтировать танки, — заключил Петр, — если мне не удастся уговорить рабочих разбежаться. Но ведь всех не уговоришь…
Сердюк пытливо посмотрел на Валентину.
— Ну, что вы теперь скажете в оправдание вашего подзащитного? — спросил он.
Теплова молчала. В ее представлении до сих пор существовало два Крайнева. Одного из них она знала и любила, другой был чужим и непонятным ей человеком.
Встреча Крайнева с Сашкой и обрадовала и встревожила Валентину. Она не понимала, чего добивается Крайнев.
— Андрей Васильевич, — после долгого молчания сказала Валя, — Крайнев пытался через Сашку передать мне записку.
Сердюк удивился:
— Ну и что Сашка?
— Не взял, конечно.
— Он и должен был так поступить, опасаясь ловушки. Ты его, видно, сумела воспитать.
— Сумела, — подтвердил Петр. — А парень был не из легких.
— Вот что, Валя, — испытующе глядя на девушку, сказал Сердюк, — поручаю вам завтра привести Крайнева в мастерскую.
— Сюда? Зачем? — растерянно спросила Теплова.
— Там видно будет, — уклончиво ответил Сердюк.
— Не пойдет, он ведь уже стреляный.
— Но вы все же попытайтесь. Хорошо?
— Хорошо, — неохотно ответила Валентина; она знала, что просьба Сердюка равносильна приказанию.
— Но только что я ему скажу? Не на свидание же к себе я его приглашаю…
— Нет, конечно. Вы ему скажете, что товарищи из подполья хотят с ним говорить.
У Валентины широко раскрылись глаза, а Сердюк вдруг улыбнулся с неожиданным лукавством. Она ни разу не видела, как он улыбается, и никогда не думала, что его суровое лицо может быть таким добродушно-лукавым.
— Вы мне только скажите откровенно, вполне откровенно, Валя: теперь вы верите, что он изменник Родины?
Она опустила глаза. Сердюк снова улыбнулся.
— Прочитай-ка вот это. — Он достал из кармана разорванный пакет с сургучной печатью и протянул ей.
Валя быстро пробежала донесение Вальского. Несколько секунд она не могла произнести ни звука.
— Андрей Васильевич, — наконец прошептала она. — Андрей Васильевич… — и больше ничего не сказала.
Сердюк открыто любовался ее заблестевшими счастливыми глазами.
— Можно? — спросил Сердюка заинтересованный Петр и протянул руку к письму.
— Это что, из вчерашней добычи? — спросила Валентина, отдавая Петру письмо. — И как вам все это удалось? Расскажите, Андрей Васильевич. Ведь вы мне никогда ни о чем не рассказывали.
— Сегодня, пожалуй, расскажу, — согласился Сердюк. — Гестапо организовало свою сеть так: разделило город на несколько секторов, каждый сектор обслуживает резидент, а к резиденту прикреплены осведомители, проживающие в этом участке.
Сердюк взял карандаш, начертил кружок, который должен был обозначать гестапо, наскоро заштриховал и провел от него несколько длинных линий в разные стороны, затем от каждой линии по нескольку коротких. Получилось что-то очень напоминающее паука.
— Самое правильное было бы ударить сюда, — Сердюк с такой силой ткнул карандашом в кружок, что грифель сломался, — но для этого сил у нас маловато. Оставим на ближайшее будущее. Я решил сделать иначе: отрезать пауку ноги. — Он поочередно отчеркнул все длинные линии. — Мы ударили по резидентам и таким образом ликвидировали всю сеть. Если провалился резидент, то агенты, работавшие с ним, больше не используются. Это значит, что провалились и они.
— Как вам удалось выявить резидентов? — спросила Валя.
— Не легко нам пришлось, — ответил Сердюк. — Одного старого учителя я убедил сообщить в гестапо о том, что Лютов во время читки порвал газету «Донецкий вестник». А много ли гестапо надо? Один донос — и нет человека! Учителя, как я и рассчитывал, сейчас же связали для дальнейшей работы с резидентом. Сообщив мне фамилию резидента, адрес явочной квартиры и условный звонок, старик скрылся из города. Этим методом я выявил и остальные квартиры.
Валентина смотрела на Сердюка с нескрываемым восхищением.
— До такого додуматься надо было! — вырвалось у нее.
Петр, тем временем прочитавший донесение, вернул его Сердюку и покачал головой.
— Я не знаю, чему Валентина радуется, — сказал он, глядя на Сердюка, — я это понимаю иначе: Крайнев устранил Лобачева, чтобы выдать себя за спасителя станции и…
— И втереться в доверие к немцам, — прервала его Валентина.
— Не втереться, а заслужить доверие, сделать себе карьеру. Он ее и делает на наших костях.
— Ты не знаешь его в прошлом, — горячо возразила Валентина. Глаза у нее по-прежнему блестели, но уже не от радости, а от гнева.
— А ты не знаешь его теперь. Я сужу о человеке по его делам. Это опытный враг.
— Это опытный друг! — запальчиво крикнула Валентина и посмотрела на Сердюка, как бы ожидая, что он ее поддержит.
— Я тоже не знаю Крайнева, — медленно произнес Сердюк. — Во всяком случае, если он друг, то не особенно опытный. Видел я его несколько раз, когда он приходил смотреть на прокатку броневого листа. Лицо у него хорошее. Лицо умного, культурного рабочего, но это иногда бывает обманчиво. Целиком полагаюсь на тебя, товарищ Теплова. Поговоришь с ним, выяснишь его намерения. Ну, а если Петр вдруг окажется прав, тогда действуй, как подскажет тебе совесть. Вот это ты на всякий случай возьми.
Сердюк протянул ей маленький пистолет. Валентина взяла оружие, лицо ее стало серьезным.
— Я прошу только об одном — чтобы это было завтра или в следующее воскресенье, когда я не работаю. Я за всем прослежу сам, — сказал Петр.
— Только завтра, — отозвался Сердюк.
Тяжелы были для Крайнева будни, но еще тяжелее нерабочие дни, когда, оставшись наедине с самим собой, он пытался найти выход из тупика, в который попал. Механический цех был почти подготовлен к пуску. На решающем участке монтажа главного привода Сергей Петрович не бывал, предоставив монтажникам возможность медлить сколько угодно, но работы все же приближались к концу. Поломки прекратились. Он часто задавал себе вопрос: что он будет делать, если кто-нибудь из рабочих решится вывести станок из строя? Не станет же он, в самом деле, приводить в исполнение свои угрозы! Но если прощать виновника, то эпидемия поломок неминуемо вспыхнет с новой силой. Этого Сергей Петрович боялся больше всего и запугивал рабочих как только мог. Авторитет его у немцев рос с каждым днем, но план взрыва станции был так же далек от осуществления, как и раньше. Связаться с подпольной организацией, влияние которой он чувствовал по поведению рабочих, Крайневу не удавалось. Напасть на след Тепловой он тоже не сумел, а Сашка, который, по его внутреннему убеждению, должен был знать, где живет Валентина, уклонялся от встречи с ним. Иногда Крайневым овладевало безнадежное отчаяние, и в эти минуты ему хотелось закончить все так, как он решил тогда на площади, — выстрелом в Пфауля, в Вехтера, в первого попавшегося немца. Но каждый раз, вспоминая о станции, он брал себя в руки. Эти беспрестанно подавляемые вспышки изнуряли его.
Порой Сергей Петрович начинал разбираться в себе: а не трусость ли удерживает его от последнего, решительного шага, не подсознательное ли желание продлить свою жизнь? Нет, жизнь, которую он вел, не имела цены в его глазах.
Только одно желание владело им — поднять на воздух станцию, задержать восстановление завода, выполнить свой долг. И если сначала он понимал этот долг как долг перед директором завода, пославшим его на станцию, перед товарищами по работе, верившими ему, то постепенно он начал сознавать, что это долг перед сынами Родины, отдающими свою жизнь здесь, в подполье, перед бойцами, которые держат фронт от Белого до Черного моря. И такой незначительной стала казаться ему собственная жизнь, что он с радостью готов был бросить ее на чашу гигантских весов, на которых решалась судьба человечества. Но и самой своей смертью он хотел принести пользу Родине. Это и придавало ему силы в его страшном положении. Его окружали люди, свои, советские люди, но они смотрели на него как на врага, ненавидели еще больше, чем гитлеровцев, — гитлеровцы были звери, а он в их глазах еще хуже: гадина. Сергей Петрович порой удивлялся, почему никто снова не пытается застрелить его, но о такой смерти думал с ужасом. Он не ходил домой вечерами, в цехе не становился под кранами, чтобы ему «случайно» не свалили на голову какую-нибудь деталь. Вот почему, услышав в воскресенье стук в дверь, он сначала удивился, а потом встревожился.
