Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Костя рассказал о себе, о своих одноклассниках, и, пока он говорил, он чувствовал себя учеником, нетвердо знающим урок. Яков Борисович внимательно слушал и, казалось, готов был уличить его в малейшей неточности. Когда Костя упомянул о Крылове и Лагине, Яков Борисович переспросил:
— Добровольцами, говорите? Вот видите…
— А меня не взяли, сам не ожидал, что так получится…
— Вы обязаны, Костя, — тихо и строго заметил Яков Борисович, — знать все, что делаете и что делается с вами в жизни, а на войне — особенно. Буквально все.
Медсестра напомнила Косте, что пора уходить.
— Я очень рад, что вы не забыли обо мне, Костя, очень рад, — попрощался Яков Борисович.
— Вот яблоки… Поправляйтесь. До свидания…
Костя вышел из палаты. Он узнал нового, неизвестного ему до сих пор Якова Борисовича, и этот новый Яков Борисович помог ему окончательно возвратиться к той ясности и определенности, которые Костя неожиданно утратил в покровском диспансере. И на войну Костя взглянул по-иному. Война гибельна для людей, но на фронте находилось большинство мужчин, и среди них был глубоко штатский человек Яков Борисович Сухотин. Все честные люди были там, и Костино место — с ними. Завтра же он пойдет в военкомат и подаст заявление. Яков Борисович прав: надо знать, что делаешь…
* * *
Миша Петров прямо с завода пришел домой к Косте.
— Я думал, ты заболел. Где ты был?
— В военкомате. Ухожу в армию.
— Ты по повестке или… так?
— Какая разница…
— Хочешь, я… поговорю с дядей, чтобы тебе… бронь дали, а?
Мишин дядя был начальник сборочного цеха.
— Зачем? Я ведь сам… Служить все равно надо.
— Вот я и остался… один.
— Я тебе напишу.
Проводив Мишу, Костя зашел в сад. Здесь было уютно, но слишком тихо и одиноко. Костя не решался признаться себе, чего ему не хватало.
Он сел на лавочку у сарая, отдался томительному чувству одиночества. Пальма, обрадованная присутствием Кости, старалась лизнуть его в лицо. Он придержал ее голову — собака смотрела на него доверчиво и преданно.
— Уезжаю я, Пальма. Смотри тут…
Он вышел на улицу, зашагал вдоль домов с палисадниками. Чувство одиночества сменилось нетерпеливым желанием видеть Лиду.
Вот и дом Суслиных. Костя позвонил и с волнением ждал, откроют ли. Он боялся, что дома никого нет.
— Костя? Что-нибудь случилось? — Лида стояла в дверях.
— Нет, ничего. Пришел… проститься.
Лиде всегда приятно было чувствовать свою власть над этим сильным и таким робким в ее присутствии парнем. Но слегка кокетничая с ним, она в глубине души ощущала какое-то стеснение, словно Костя молчаливо осуждал ее за непростительное легкомыслие. Впервые она осознала это в марте, вскоре после того, как Женя Крылов и Саша Лагин ушли добровольцами в армию. Лида тогда шла к кинотеатру — она договорилась с Левкой Грошовым вместе пойти в кино — и случайно встретилась на улице с Костей. Странно, что именно теперь ей припомнилась та встреча.
— Тебя… взяли в армию?
— Нет. То есть, да.
— Подожди, я сейчас. — Через минуту она вышла опять. — Ну, рассказывай. Почему ты это сделал? — спросила, когда узнала, что он уходил добровольцем.
— Надо.
— Зачем же торопиться? Ты мог бы ведь… поступить в институт! — ей стало жаль его. «Левка-то покрепче, своего не упустит», — подумала и тут же пожалела о таком сравнении, потому что Костя вдруг взглянул на нее испытующе жестко.
— Счастливо оставаться, — он повернулся, пошел по улице.
— Костя, куда ты? Постой! Я ведь ничего. — она с удивлением смотрела на этого малознакомого ей Костю, который опять уходил от нее не оглянувшись. Она хотела догнать его, но лишь зябко, будто от холода, повела округлыми плечами. «Дурной Костя. — она заспешила в дом. — Дурной, дурной! — повторяла, но не могла заглушить в себе чувство непоправимой потери. — Что же это? Зачем? Как все-таки стыдно…»
* * *
Паша Карасев взглянул на часы: пора.
— Присядем перед дорогой, сын, — отец опустился на скрипучий стул, мать пододвинула себе другой, Паша и братишка Вовка сели на скамью.
— Деньги и документы положил? — спросила мать после непродолжительного молчания. — Не потеряй.
— Там смотри, как лучше… — напутствовал отец, провожая его на улицу. — Будет все хорошо — глядишь, отсрочку дадут. Успеешь еще, наслужишься…
Мать, приотстав, перекрестила его. Шутка ли — они с отцом писать еле умеют, а сын вон куда шагнул, в институт. Такое им и не снилось.
— И Лида сегодня едет? — поинтересовался Вовка.
— Не знаю, она была не уверена, поедет ли.
Пассажиры заполнили вагон, но Паша успел сесть у окна. Портфель он повесил на крючок, сумку поставил под скамью. В сумке у него картофель, кусок сала, лук и яблоки — на первую неделю хватит, а в субботу он приедет домой, возьмет еще. Денег у него немного, но достаточно: мать научила его экономить.
Вагон дернулся, мимо поплыл перрон с редкими провожающими.
— В Москву, молодой человек? — устало спросила сидевшая напротив женщина.
— Да, учиться.
— А мои уже не поучатся. На Колю похоронка еще в прошлом году пришла, а на Борю аккурат к Троице… — полные тоски глаза разглядывали Пашу. Под этим взглядом он смутился, опустил голову.
Женщина сошла за городом. Поколебленное Пашино душевное равновесие восстановилось, он раскрыл «Занимательную математику».
Точность и ясность математической логики увлекли его, он забыл об усталой женщине. Отрываясь от книги, он с удовольствием смотрел в окно, за которым бежали поля и перелески.
А в соседнем вагоне ехали Грошов и Лида Суслина. Они тоже сидели за столиком у окна. Левка был в превосходном настроении, и для Лиды опять переставали существовать всякие сложности. Через три часа Москва, а потом она с головой бросится в сладкое бездумье…
Тем же поездом уезжал из Покровки Костя Настин. Места ему не досталось, он пристроился на краешке скамьи. Ничего, до Москвы можно и так, а там видно будет. Что вагон был полон людей, немного отвлекало его от невеселых мыслей об оставленном доме. Как теперь сестра управится без него? Она слишком выматывалась на заводе и дома, а теперь, после его отъезда, ей станет еще труднее…
Одного
