Юрий Щеглов - Святые горы
— Не волнуйся — скоро, — ответил я, но без прежнего апломба.
Елена пожала плечами: что значит — скоро? Лгать ей нельзя, стыдно. Если по совести, то я не имею ни малейшего представления, когда эллинам дадут воду, и не имею права разбрасываться векселями и обещаниями. Я обыкновенный рабочий, а не депутат, не секретарь райкома и не советская власть в целом.
— Ты что? Издеваешься? — скривил рот Миша. — Когда — скоро? Какая такая незаконная? Кого под суд? — Его речь корежил сильный акцент. — Какой такой обэхээс? Какой такой суд?
Будто маленький, будто неграмотный. Вдобавок под дурачка работает — притворяется, что плохо говорит по-русски. Моя твоя ни бельмеса не понимает, моя твоя ничего не знает. Однако у него ни черта не получится. Слово — не воробей, вылетит — и тю-тю. Меня несло, несло и крутило, крутило и несло, и злость все прочнее опутывала мой разум.
— Народный, районный, — крикнул я и сам поразился, сколько ненависти во мне скопилось.
Миша цапнул с плиты зажиренную тряпку, судорожно промокнул лоб.
— С жердочки спрыгнул, — прошипел он, и по его смуглой физиономии разлилась смертельная бледность.
Миша приближался к скамье, не спуская с меня глаз. Из круглых маслин они превратились в плоские пуговицы без всякого выражения. Нос жалостно сморщился. Он еще надеялся, что я шучу, что я еще не спрыгнул с жердочки окончательно.
Елена покусывала губы. Она не препятствовала мне, а я не унимался:
— Следователь выведет вас на чистую воду.
Миша врос в землю столбом. До него дошел истинный смысл событий.
— Уматывай отсюда. Бери свою стерву да уматывай, — и он отрывисто швырнул грязное ругательство.
Я смерил его презрительным взглядом. Этими петушиными взглядами в наших городских дурно освещенных подъездах мы овладели в совершенстве. Он не Карнаух и не Савка. Чихал я на него и на его древность. Я схватил Мишу за кисть и слегка дернул, одновременно перекидывая через бедро. Отличное туше! Миша валялся спиной на грядке, припечатанный по второму юношескому разряду.
— Благодари аллаха, что мы у тебя в гостях. Ругаться не прекратишь — кривульки узлом завяжу, — пообещал я.
Елена не видела меня в настоящем честном бою. Пусть полюбуется.
Но что со мной происходит? Кошмарно хвастаюсь, как барон Мюнхгаузен. Абсолютно нетерпим. Ожесточился. Управлять собой не умею. Чуть что — в драку. Изображаю из себя самого принципиального человека. Неподкупен, как Робеспьер. И все меня нервирует, и везде я суюсь со своими советами, и всем я недоволен, будто мне надзор поручили за трестом, да что за трестом — за целой страной. Елена права, Елена права. Не получается у меня с народом. Надо спокойно, по-человечески вести себя. Определить свое место. А не лезть затычкой в каждую бочку.
— Не ссорьтесь, ребята, — тихо попросила Елена. — Нехорошо. Виновата во всем вода. Обыкновенная чистая вода.
Елена на стороне Костакиса, хотя он обложил ее последними словами. Вот кто предатель, вот кто предатель, — и меня снова понесло.
Миша поднялся с земли, не проявляя враждебных намерений. Струсил, спекулянт? Это тебе не ушастеньких свежевать.
— Ах, ты таким объявился?! — сквозь зубы процедил он. — Эллины вас угощать собрались, эллины вас в доме, как дорогих, приняли, а ты, овчарка немецкая… — и Миша внезапно ринулся к плите.
Ну куда ты прешь, мясокомбинат? С тебя сало топить — не перетопить. К кухонному мечу я успел быстрее и забросил его в кустарник. Пусть ищет. Тогда Миша взвизгнул и вцепился в мою куртку.
— Ребята, как вам не стыдно? — сурово укорила нас Елена, пытаясь разнять. — Костакис, ты что — спятил? Я технолог с кирпичного, немедленно прекратите драку.
Но Миша не обращал внимания на призывы. Руки, по-бульдожьи сжевывая ткань, подкрадывались к моему горлу. Правой я зажимал его шею в ключ, гнул книзу, а левой — силился оторвать от материи скользкие, провонявшие луком пальцы. Неожиданно он выпустил ворот, я ослабил давление. Тогда он дернулся, коварно ушел под локтем вбок и, переваливаясь на кавалерийских ногах, побежал к крыльцу. Хлопнула дверь. Воцарилась пыльная, насыщенная запахами жаркого тишина.
Шабаш, возвращаюсь в Степановку. Проповедью с ними не сладишь.
— Черт его раздери! Он сам с жердочки спрыгнул. Пойдем, Елена, — сказал я с досадой.
Елена, однако, не ответила, не тронулась с места, и я почувствовал, что сейчас она не только не одобряет моих поступков, но и готова помириться с Мишей, простить оскорбление и даже сесть с ним за один стол. Ну и пожалуйста, ну и черт с вами со всеми! Я направился к калитке. Ничего, если любит — догонит.
Я не успел пройти и половины расстояния, как за спиной трахнул выстрел. Пах-х-х! Доска забора взорвалась щепками. Я стремительно — как во сне — оглянулся и увидел, что Миша, опершись плечом о столб, перезаряжает двустволку. Я побежал к нему в беспамятстве.
— А-а-а… В комсомольцев стрелять, сука…
Миша неумело сложил ружье, втиснул приклад в щеку, и — это спасло нас обоих — замешкался на ничтожную долю секунды. Я успел схватить за теплые стволы и потянуть их к себе. Трахнул второй выстрел: пах-а-хх! дзень!
Вырвавшись из онемелых пальцев, стволы врезались с размаху в мою скулу. Внутри что-то напряглось и лопнуло. Булькнув, ледяная жидкость извилисто потекла к подбородку.
Сознание неторопливо покидало меня, как человек оставляет уютную комнату. Вначале я утратил слух, потом дальнее зрение, потом я медленно упал навзничь.
Лунообразная физиономия Костакиса на фоне красного неба склонилась надо мной и завертелась волчком, сливаясь в черный визжащий круг, как на точильном станке.
Искристый хвост кометы ударил золотом и отшвырнул меня во мрак.
25
— Откуда брызги цимлянского, граждане? — и Карнаух беззвучно рассмеялся.
Его голос просачивался сквозь несколько слоев плотной тишины.
— Подрались хуже распоследней пьяни у пивного ларька, — ответила Елена. — А еще комсомольцы.
— Про драку в комсомольском уставе ничего не сказано. Все зависит от того, кому и за что зубы чистишь. — И Карнаух снова беззвучно рассмеялся.
Разумная мысль. Я глубоко вздохнул, как на рентгеновском исследовании, и ко мне вернулась способность видеть. Елена сидела возле на корточках, отирая мой лоб мокрым платком. Миша подобострастно засматривал ей в лицо. Он судорожно сжимал пустую литровую бутылку. Мелкая дрожь била его по-кроличьи. Дрожишь, спекулянт? Ну, дрожи, дрожи. Покушение на рабочего геологической партии даром тебе не сойдет, не надейся. Злополучная двустволка почему-то валялась у забора. Вещественное, между прочим, доказательство. Полезно бы номер узнать, на чье имя зарегистрирована. Может, он оружие незаконно хранит. На суде я Костакису отомщу. Придется старой Анастасии ехать в Запорожье, нанимать адвоката Вайнтрауба.
— Чудаки вы, хлопцы, забияки. Чего залупились? Тебя, Костакис, пора изолировать, пора тебя в район, ей-богу, в капэзэ. Урка ты и банабак.
Карнаух открыто иронизировал. Он был удовлетворен, что я все-таки схлопотал свое. Упорно напрашивался. Мише, конечно, не до шуток. Он сам испугался. Маслянистые подобревшие глаза соглашались: да, в район! да, в капэзэ!
Хватаясь за перила крыльца, я с трудом поднял свое одряхлевшее тело с земли и плюхнулся задом на ступеньку. Сквозь голубоватую зыбкую завесу я видел, как Карнаух прикурил, со вкусом затягиваясь.
— Ему отдохнуть надо и голову водой холодной полить, — посоветовал он, продолжая беззвучно смеяться. — Что, Костакис прикладом тебя дубасил?
Он притворился, что не слышал выстрелов.
— Твой хозу трус и бандюга, — прошептал я, с усилием разлепив спекшиеся губы. — Пусть им следователь займется. Спекулянт чертов!
Собственный голос долетал издали, преодолевая трескучую сумятицу разрядов.
Беседа в отделении милиции с капитаном Макогоном явно не сулила Мише ничего радостного. Он виновато поморгал. Желтые белки проворнее завращались в орбитах. Он беззащитно посматривал то на Карнауха, то на Елену, то на меня.
— Я их к кроликам водил, как в зоопарке. Ушанки по дешевке обещал устроить, помидоров и сельдерея в жаркое специально добавил. Твои гости, начальник, мои гости, — оправдывался Миша.
— Добрый ты, Костакис, и глупый.
Карнаух, присев, ощупал мой затылок. Потом он подул в ухо, из которого сочилась кровь.
— Костакис спекулянт, а ты симулянт. Оба иностранцы, не русские вы люди.
— Почему это я иностранец? — обиделся Миша. — Чем это я не русский?
Карнаух не ответил, взял у Елены платок и воздушными прикосновениями, неожиданными для его крупных мозолистых рук, очистил от грязи мои волосы и висок.
