Авторов Коллектив - Перо и маузер
За коммунистов вступались немногие, но попадались и такие, особенно среди красноармейцев. Те держались как могли — убеждали, а то и просто грозили...
Крик и споры на станциях немного стихали, когда на перроне появлялись милиционеры и агенты Чека. К властям еще сохранилось известное уважение...
Антон Крауя больше помалкивал. Наблюдал, прислушивался. Известное дело, дезертиры, мешочники, спекулянты — эти не могут иначе ни думать, ни говорить. Вся жизнь мешочника в его грязном замаранном мешке... Пускай болтают, пускай ругаются...
Только однажды не сдержался Крауя — когда сидящий напротив толстяк, йе в меру размахавшись руками, чуть не съездил ему по носу.
— Э-эх, сколько народу православного загубили, изверги, всю державу жидам на откуп отдали! Христиане с голоду мрут, в тюрьмах задыхаются... Э-эх!
Крауя с отвращением глянул на меднорожего барышника с Сухаревки.
— Зато ты вон какую ряшку откормил, того и гляди, от жира лопнет! Навалил тут мешков, ступить некуда... Ишь заступник народный нашелся!
Тот вылупил глаза:
— А тебе чего?
— Чтоб ты заткнулся! Вот чего! Слушать тошно!..
Барышник засмеялся, идиотски покрякал, потом скорчил гнусную рожу и толкнул в бок соседа — такого же спекулянта:
— Вишь, ему слушать тошно, правда глаза колет... Погодите, голубчики, не такое услышите, погодите малость... Русскому народу рот не заткнешь...
— Народу никто рот не затыкает, а вот на спекулянтов, бандитов и шпионов-деникинцев управу найдем, будь покоен!
— Эх вы, жандармы, чекисты-душегубы! — кто-то прошипел за спиной у Крауи.
— Да что с ним толковать, он же латыш... Латыши, они у коммунистов заместО диких черкесов... Как русских людей вести на расстрел, латыши тут как тут... — шипя от злобы, добавил другой.
— Неправда, латыши отличные ребята, могу поручиться!.. Вместе с ними довелось повоевать... — Весь пожелтевший, худой, видимо, только что с тифозной койки, красноармеец хотел что-то еще добавить, но ему не дали говорить.
Крауя не стал препираться. Какой смысл? Скорее притихнут.
С верхней полки свесил голову седой лохматый старик с патриархальной толстовской бородой. Его грязные, стоптанные, давно немазанные сапоги покачивались на весу.
— Так вы, значит, латыш?
— Да. А что?
— Ничего, просто так... Слышал я кое-что о латышах. Говорят, отличные вояки... Да... Интересно, что бы вещал Лев Николаевич, доживи он до нынешних времен?
— Вы знали Толстого?
— Как не знать, соседями были. Примечательный старец, хоть и лицемер ужасный...
— Лицемер — это как же? — удивился Крауя.
— Да взять хотя бы его проповеди и все остальное... В мужицкой одежде ходил, а свою господскую шкуру так и не сбросил... А вы, что же, коммунист?
Крауя кивнул.
— Вообще-то коммунисты народ неплохой, я, пожалуй, примирился бы с ними, — продолжал старик. — Да вот беда, уж больно притесняют личность, таланты губят...
— С чего это вы взяли?
— Ас того, как со мной обошлись. Я музыкант, артист, я каждый божий день упражняться, играть обязан, ведь в пальцах все мое искусство; а домком посылает меня на заготовку дров, на погрузку кирпичей, на чистку уборных. Трудовая повинность, говорят они, для всех граждан обязательна... Ну, гражданские свои обязанности я выполняю, чищу уборные, а талант мой загублен... Вот полюбуйтесь, пальцы у меня теперь, как цапки... Да и рояль конфискован...
— Чего с ними без толку разговаривать — насильники, грабители, изверги! — опять подал голос барышник с Сухаревки, размахивая увесистыми кулаками и брызгая слюной в соседей.
По углам по-прежнему шептались о том, что было боязно высказать вслух: вот-вот наступят перемены, боль-шевики-де сотнями расстреливают, тысячами... Но ни аресты, ни террор им не помогут...
Крауя слушал и диву давался: какие нелепые слухи, какие панические настроения царят здесь, вблизи Москвы, и как стойко держатся стрелки там, на фронте... Там — революционный порыв, жажда борьбы, здесь — бессильный злобный шепоток барышников, разнузданное хамство дезертиров и шкурников, происки деникинских шпионов... Ну и народец подобрался в вагоне, сплошная контра...
2
В Москву прибыли ближе к полудню. На вокзале на скамейках, а то прямо на полу, на ступеньках лестницы сидят, лежат вповалку отощавшие люди, особенно много старух, детей. Бесчисленные руки тянутся за подаяниями... У кассы толпятся бабы с порожними бидонами. Это молочницы. Грубые обветренные лица, красные сильные руки.
Засмеются — и блеснут здоровые, белые зубы. Вот протиснулся сквозь толпу какой-то франт. На нем мягкая велюровая шляпа, перчатки, шелковый галстук. Этот как будто из разряда «чистых», обитателей особняков.
Когда молочницы пытаются оттеснить его в конец очереди, он цедит сквозь зубы:
— У, быдло!
Молочницы приходят в откровенную ярость, дружно берут его в оборот, вот-вот исколотят.
— Маша, —- кричит одна из них, — двинь его бидоном! Будет знать, как лезть без очереди!
— Ну погодите вы у меня!.. — негромко грозится франт. От волнения и злости у него дрожит челюсть.
— Ах, ты грозить еще будешь... А ну, где милиция? Отправить его на Лубянку!..
Франт мгновенно примолк, даже как будто испугался. Втянув голову в воротник, насупившись, встал за толстой молочницей. Просунул большой палец в петлицу и, с аристократической отрешенностью глядя в одну точку, что-то насвистывает, мурлычет себе под нос...
Крауя в Москве впервые. До военного комиссариата, где работает брат, далеко, на извозчика нет денег. На трамвае тоже не поедешь — для этого, наверное, необходимо какое-то удостоверение. Впрочем, он и не знает, в какую сторону ехать. Ничего, дойдет пешком, у милиционеров по пути справится.
Свернул в ближайший переулок бородатый старик музыкант, с которым вместе вышли на площадь. На прощанье приподнял шляпу, протянул ему руку. Уходя, еще что-то сказал, но Крауя так и не понял. Ушел, волоча по земле сукастую увесистую можжевеловую палку. На боку вместительная, наполовину пустая сума. Крауе почему-то вспомнились ветхозаветные пророки... Кому нужны сейчас такие бородачи-пророки?..
На улицах шла бойкая торговля семечками, яблоками, махоркой. Мальчишки наперебой предлагали папиросы. Тетки расхваливали свои тепленькие пирожки с капустой, с творогом. Красноармейцы, опасливо озираясь, доставали /из-под полы новое обмундирование. Стоило показаться милиционеру, и толпа в панике разбегалась. Сыпались семечки, папиросы, пирожки...
На каждом перекрестке нищие, калеки, беженцы. Умоляющие взгляды, протянутые руки, жалобные голоса»
— Товарищи, помогите!.. Есть хочу1.. Три дня крошки во рту не держал!..
Жертвы войны и капитала, изувеченные люди, до того истощенные, забитые, изуродованные и внешне и внутренне, и все-таки живые люди, не потерявшие способности чувствовать... один без рук, другой без ног...
Движение на улицах довольно оживленное. Автомобили, ивозчичьи пролетки. У извозчиков крепкие лошади. Ритм большого города ничто не в силах нарушить — ни война и революция, ни эпидемия и голод...
На Красной площади Крауя остановился перед огромной картой военных действий. Она пестрит бумажными стрелами, исколота синими и красными флажками. С юга по-прежнему ближе всех подступили деникинцы — офицеры, белоказаки. На Петроград наседают «молодцы» Юденича, эстонские и финские белогвардейцы. Отмечены и глубокие рейды конницы генерала Мамонтова. Лишь Колчак отброшен далеко за Урал. Там крестьянин-сибиряк скоро свернет ему адмиральскую шею.
Подошли двое, видимо, из «этих». Запрокинули головы, подбоченились, курят, криво усмехаются, глядя на красные флажки, которые не скрывают победоносного шествия Деникина.
«Теперь уж недолго осталось ждать...» — как будто говорят их плутоватые и хитрые ухмылки...
