Георгий Березко - Дом учителя
Большое, посеревшее, красноглазое лицо его оставалось малоподвижно-сумрачным. Но то, что этот Горчаков, призывавший на оборону, и эта команда калек, тащившаяся в бой, являли собой скрытый укор ему — обвинение! — отозвалось в нем саднящей благодарностью. «Пока эти инвалиды готовы были сражаться, они не были побеждены — нет, они не были побеждены! — подумал сейчас командарм. — Пока они сами не посчитались со своим поражением, его и не было! Вот так — поражения не было!»
— Всем на оборону! — скомандовал он. — Приготовиться к бою!.. Пошли, Горчаков!
Горчаков не расслышал, но догадался.
— Вы тоже с нами, товарищ генерал! — неуверенно проговорил он; тыльной стороной руки, в которой был зажат наган, он отер рот и щеки, сорвав ненароком запекшуюся корочку со скулы — там опять заструилась кровь.
К командарму подошел офицер с четырьмя полковничьими «шпалами», но генерал не дал ему и рта раскрыть, отмахнулся… Он вышел на дорогу, офицеры и бойцы окружили его. Немного поодаль Ожидал команды взвод Горчакова — неровный, рябоватый от белых бинтов строй.
— Добре! — крикнул командарм. — Добре, хлопци-молодци!
Неожиданно для себя он крикнул это по-украински. Генерал родился на Украине, и бог весть почему в эту минуту со дна его памяти, откуда-то из песен, слышанных в детстве, из деревенской комсомольской юности, выплыло это: «хлопци-молодци». Честно говоря, ему давно не вспоминалось родное село.
2В окопчиках, на окраине и в развалинах каменного амбара погасли уже все огневые точки, когда там появились со своими людьми командарм и Горчаков. Еще кисло воняло сгоревшей взрывчаткой, еще не рассеялся полностью пороховой туман, но в нем никто уже не шевелился! Два танка из трех, дошедших сюда, тоже безмолвствовали: один плотно и жирно дымил метрах в полуторастах от разваленного амбара, и дым низкой графитовой полосой относило к большаку; другой завалился лбом в воронку от фугаски, тонкий ствол его пушки глубоко ушел в песчаную осыпь, и танк, с задравшейся кверху кормой, замер, весь от пыли серый, как исполинская мышь, с черно-белым крестом на борту. Но и защитников рубежа, никого, кто мог бы стрелять, здесь уже не осталось в живых, даже не кричали раненые. Женщина-санитарка лежала на спине, прижав к груди свою брезентовую сумку, глядя в небо из-под полуопущенных век с заслезенными, еще не высохшими ресницами.
А немецкие автоматчики, продвинувшиеся по большаку, залегшие впереди и левее, за придорожными кустами, в кювете, вели частую перестрелку с пограничниками: те еще держались в березняке. Вдалеке, по правую руку, вставало над большаком облако пыли, возможно, там готовилась новая атака и выходили на рубеж другие танки. Словом, генерал и Горчаков появились вовремя — относительное затишье здесь не могло быть долгим.
В широком проломе амбарной стены покинуто стоял исправный на вид «максим»; Горчаков, осторожно подтаскивая по обломкам свою забинтованную ногу, приполз к нему. Розоватая кирпичная пыль покрывала и пулемет, и спину убитого пулеметчика во взмокшей гимнастерке, его спутанные волосы, потный затылок. Отодвинув плечом в сторону отяжелевшее тело, Горчаков чуть не повинился вслух: «Прости, браток, что я так тебя…» Лежа за щитком, он быстро и умело обследовал пулемет: прицел, приемное устройство — все, кажется, сохранилось в целости; лента с патронами была заправлена. И морщась, и матюгаясь, он принялся устраиваться для боя — очень мешала пудовая нога в гипсе.
Приполз сюда же, к пулемету, и генерал и лег рядом на большой плоский обломок; адъютант взгромоздился на кучу кирпичей у пустого оконного проема. Справа и слева также устраивались, спеша, командиры и бойцы, вперемежку с инвалидами Горчакова, скрывались поблизости в окопчиках, в воронках…
Горчаков, отдышавшись, проговорил своим сорванным, обеззвученным голосом:
— Ну, успели… А то ведь…
Но в его голосе была уже и какая-то успокоенность: он держал в своих руках пулемет.
— Успели, хлопци! А как же! — прокричал генерал. — Как же не успеть, если надо!
Новое, буйное чувство овладело им… Самое страшное, что могло теперь с ним случиться, — это смерть здесь, в стрелковой цепи, но какой малостью она выглядела по сравнению с тем, что ему только что стало так понятно: поражения нет, поражения не было. И сознание, что ничего ужасного не существует, пока ты не согласился с ужасным, словно опьянило его…
— Сейчас мы им дадим жару!.. Пусть только сунутся! — прокричал он. — А, хлопци-молодци?! Дадим, а?!
Его адъютант с беспокойством покосился — он не узнавал своего командарма.
— Может, вам не надо здесь, товарищ генерал! — проговорил он хмуро. — Мы тут одни отобьемся…
— Что? Отставить! — крикнул генерал.
В этот же момент немцы впереди за большаком поднялись для броска, и их оказалось неожиданно много, ожил весь кустарник, — должно быть, сумели подобраться. Беспорядочно паля из автоматов, они хлынули к березняку, и их спины оказались открытыми. Горчаков хотел уже крикнуть: «Слушай мою команду!», но удержался.
— Товарищ генерал, командуйте! — крикнул он так громко, точно это генерал оглох, а не он.
И тот даже чуть отклонился.
— Огонь! По противнику огонь! — далеко разнесся твердый голос командарма.
— Бей сволочей! — освобожденно завопил Горчаков.
Пулемет в его напрягшихся руках задрожал, затрясся, выплеснул пламя, и его, нагнувшегося к прицелу, словно бы обдало живым, теплым дыханием. Но он тут же вынужден был прекратить стрельбу…
— Товарищ генерал, вы вторым номером можете?! — криком спросил он.
— Вторым? Отчего же, — прокричал генерал, — могу вторым!
Он придвинулся ближе, взял в обе руки ленту… И Горчаков, с мгновенно исказившимся, исступленно-счастливым, ужасным лицом, выстрелил веером длинную очередь по согнутым спинам, по головам в касках, по прыгающим задницам.
А из березняка навстречу немцам ударили пограничники!
…И спустя короткое время наступила тишина — теперь уже всеобщая. Живые голоса стрелков, справа и слева, стоны, доносившиеся с большака, редкие одиночные выстрелы — все это как бы и не нарушало этой огромной тишины — тишины отбитой атаки. Горчаков разжал пальцы, окостенело державшие пулемет, и длинно вздохнул, выпустил воздух из переполненной груди.
— Успели к обедне… А то ведь… — повторил он для себя одного.
Генерал благодарно посмотрел на Горчакова.
— А вы лихо… — перешел он незаметно на «вы».
— Отслужили фрицам панихиду, — подал от окна голос адъютант.
— Точно, что «со святыми упокой».
Горчаков ничего этого не разобрал — он по-прежнему плохо слышал.
— Вы что до войны делали? Где работали? — закричал генерал.
Горчаков очумело взглянул, и генерал подтянулся к его уху, повторяя вопрос.
— Извиняюсь… — Горчаков заторопился. — С «Серпа и молота» я…
— Так и есть, — сказал генерал. — Так оно и есть… Семейный?.. Семейный, спрашиваю?
— Семейный… — Горчаков принялся отирать ладонью взмокшее лицо и опять сорвал со скулы корочку. — Так точно, товарищ генерал! Семейный!
— И дети есть?
— Двое, товарищ генерал! Девочки у меня, — он не замечал, что размазывает по лицу кровь.
— У меня одна, — сказал генерал.
Он, казалось ему, уступал теперь в чем-то главном этому солдату с костылем, солдат был как бы старше его.
— Как вас зовут? Ваше имя-отчество? — спросил он.
— Мое? — Горчаков отнял от лица окровавленную ладонь и недоуменно рассматривал ее.
— Ваше, ваше!
— Мое — Петр Трофимович, — сказал Горчаков.
— А я Федор Никанорович.
И в мыслях командарма возникло:
«Перед кем же я в первую голову виноват — я, командующий армией? Выходит, перед ним, перед Петром Трофимовичем… Солдат кровью своей за наши ошибки… за мое малое умение…»
Он поманил Горчакова пальцем и, когда тот нагнулся к нему, спросил:
— Крепко вы материте нас, командование? Достается нам?.. А, Петр Трофимович? Давайте начистоту!
Горчаков помолчал, прежде чем ответить, добросовестно задумался… В этой наступившей после боя полной тишине он как бы вновь учился связно, ясно думать…
— Бывает, что и так, достается… — ответил он серьезно. — Бывает, что и крепко, то есть по заслугам… А если разобраться, то, может, и понапрасну… На каждого командира есть другой командир, повыше… Как тут рядовому составу разобраться? Солдат что видит? Мушку на стволе своей трехлинейки видит… Ее он точно — видит хорошо…
Вдруг Горчаков засмеялся удивительным, лающим смехом.
— А больше всех старшине достается — вот уж точно так! — отсмеявшись, сказал он. — Старшина, тот всегда на виду: то с кухней припоздает, то махорки недодаст, то да се…
