Георгий Свиридов - Стоять до последнего

— Увести! — повелел обер-лейтенант, повернулся и, не оглядываясь, пошел к крыльцу дома, где находился его кабинет.

Ефрейтор, забросив за спину автомат, подошел к Миклашевскому и тряхнул его за плечо:

— Карош, рус! Шнель!

Миклашевского втолкнули в камеру. Она не имела окон, и под потолком, оцепленная проволочной решеткой, тускло горела маломощная электрическая лампочка.

Игорь добрел до низкого топчана, на котором лежал ворох соломы, и умостился на нем, накрывшись своим ватником. Хотелось есть, но еще больше спать. Усталость, которая навалилась на него за весь долгий трудный день, сразу смежила веки, склеивая сном ресницы…

Глава восьмая

Колонна, окруженная охранниками, двинулась в темноту. Быстро прошли пристанционный поселок. Залаяли разбуженные собаки. Справа, вдали, мерцая редкими светлячками уличных фонарей, угадывался большой город. Колонна двигалась по разбитой булыжной мостовой, покрытой рытвинами и ухабами, топала по лужам, схваченным морозцем, и под ногами похрустывал тонкий ледок.

— Шнель! Шнель!

Где-то позади раздались отчаянные крики, потом гулкой дробью прострочила короткая автоматная очередь. И снова — тишина ночи, только тяжелое дыхание да топот по мостовой.

Колонна вступила на небольшой деревянный мост через какую-то речку, и она казалась ночью черной, как будто бы нефтяной, и на ней тускло отблескивали мерцающие звезды. А за мостом, за косогором, все вдруг увидели концлагерь. Возвышались сооруженные из бревен, словно домики на курьих ножках, сторожевые вышки. Высокие столбы, между которыми, чуть заметная в темноте, угадывалась железная паутина колючей проволоки. За ней вырисовывались какие-то строения, приземистые и длинные, похожие на складские сараи. Через несколько минут ходьбы подошли к воротам.

— Прибыли! — высказался кто-то.

— Молчать!

В глубине деревянных ворот засветилось небольшое квадратное окошко. Потом заскрежетали засовы, и распахнулась одна створка ворот.

— Шнель! Шнель!

Колонну провели внутрь и выстроили перед кирпичным длинным домом. Из открытой двери падал свет. Миклашевскому было видно, как худощавый унтер-офицер, возглавлявший конвой, вошел внутрь и остановился перед дежурным офицером.

— Хайль Гитлер! — гаркнул унтер, выбрасывая руку в приветствии. — Доставил новых жильцов. Кажется, у вас имеются свободные комнаты?

— Хайль! — буркнул в ответ сидевший у стола за барьером дежурный и, пропуская мимо ушей затасканную шутку, принял документы.

— Уголовники и военнопленные, да? — процедил сквозь зубы дежурный, просматривая бегло бумаги.

— Есть и перебежчики.

— Хорошие солдаты в плен не сдаются!..

Фашисты разговаривали по-немецки, но Миклашевский, стоявший в строю неподалеку от дверей, слышал и понимал каждое слово. Игорь усмехнулся последним словам дежурного: что поделаешь, тот недалек от истины!.. «Долго ли они нас так будут держать?» — думал он, положив ладонь на раненое предплечье. Рана на боку почти зажила, а на предплечье еще не совсем, и на холоде нудная боль растекалась по всей руке.

Наконец начали небольшими группками, человек по десять, заводить в распахнутые двери. Миклашевский попал во вторую группу. Она состояла из уголовников.

Ввели в помещение. Там царили чистота и порядок. Пахло свежевымытым полом. В канцелярии жарко пылала печка, было тепло, но промерзшие заключенные дрожали. Яркий электрический свет падал на их лица, которые в большинстве были желтыми, обескровленными длительным заключением. Вновь прибывшие молча переминались с ноги на ногу, поправляли свои узелки и свертки. Их по одному подзывали к барьеру.

— Фамилия? — рыжебровый эсэсовец рылся в пачке документов, доставал «дело» и клал перед дежурным офицером.

Дежурный офицер, водрузив на нос очки, быстро листал страницы, иногда задавал вопросы на ломаном русском языке и заполнял лицевые карточки на каждого новичка. Раскрыв «дело» Миклашевского, он углубился в чтение, потом удивленно стал рассматривать перебежчика.

— О! Боксмайстер!.. Гут, гут! Карошо!.

Потом их провели в другое помещение — длинное и узкое, как коридор. Поставили лицом к стене, заставили поднять руки. Начался обыск. Трое охранников скрупулезно обшаривали карманы, ощупывали каждый шов одежды. Заставляли разуваться и проверяли ботинки, сапоги, носки и портянки. Видно было, что в таком деле фашисты поднаторели.

На столе у старшего надсмотрщика громоздились отобранные предметы: кожа для подметок, безопасные бритвы, самодельные ножи, несколько карандашей, мотки ниток, камешки для зажигалок, пачки махорки, куски мыла, иголки, папиросная бумага, коробки спичек…

После обыска выстроили по два человека, повели во двор, пересекли небольшую площадку и остановили около длинного помещения, огороженного колючей проволокой.

— Ого, лагерь в лагере! — сказал сосед Миклашевского, шедший с ним в паре.

— Карантин, — сказал Миклашевский.

— Молчать! — рявкнул охранник.

Ночной надзиратель, разбуженный шумом, уже стоял в дверях небольшой дежурки, позевывая и недружелюбно оглядывая новичков. Он провел их дальше и открыл дверь в камеру, которая служила сортировочной — местом, в котором держали вновь прибывших до распределения по баракам.

— Спать! — приказал надзиратель и, закрыв дверь, щелкнул задвижкой.

Камера была совершенно пуста, в ней не было даже простых нар. Над дверью, огражденная проволочной сеткой, тускло светила электрическая лампочка. На противоположной стене высоко, почти под потолком, находилось продолговатое окошко, схваченное железной решеткой.

Часть заключенных уселась вдоль стены, бронируя место для спанья, другие принялись вышагивать от окна к дверям.

— Что, блатяги, приуныли? Может, закурим? — Миклашевский стоял посредине камеры и небрежно подбрасывал вверх пачку махорки. — Вот и газеты на закрутки есть. Вы бросали «Русское слово», когда этой дрянью нас пичкали фрицы, а я подбирал…

В камере воцарилась тишина. Все смотрели на Миклашевского, как на фокусника, который совершил немыслимый трюк. Потом раздался дружный смех и радостные восклицания. Уголовники сгрудились вокруг Миклашевского, разглядывая его так, словно видели первый раз в жизни.

— Вот это номер!

— Чистая работка!

— Ну, ты и отколол!

Люди, привыкшие воровать и прятать, с профессиональным знанием оценивали мастерство Миклашевского. Посыпались вопросы:

— Как же тебе удалось, а?

— Где заначил?

— Легче простого! В шапке! — пояснил Миклашевский.

— В шапке?

— Ага.

— Покажь.

— Видите наушники. Когда нас вели на обыск, кто-то сунул мне пачку махры и шепнул: «Заначь». Я сунул махру в наушники и повесил шапку на крюк. Вроде она там и висела, вроде не моя. После обыска, улучив моментик, когда кто-то из вас забузился и фрицы на него вытаращили зенки, шапочка оказалась снова у меня. Ее на кумпол, махру — в карман. Вот и весь фокус!

Миклашевский сыпал блатными словечками.

— Давай рви газету, кореш! — обратились к Миклашевскому. Игорь дал газету. Половинку ему тут же вернули.

— А где возьмем огонек?

У одного нашлись две обломанные спички. Но не имелось коробка, чтобы зажечь.

— Будем делать огонь, — сказал длинный парень, лицо которого было в шрамах, а на кончике носа темнели следы укуса зубами.

Двое, самые крепкие, стали у стены, а он, положив самокрутку за ухо, забрался им на плечи и дотянулся до оконной решетки. Ухватившись рукой за прутья, долго дышал на грязное стекло, вытирая его ладонью, рукавом. Снизу вся камера наблюдала за ним, как смотрят в цирке за гимнастами, работающими на высоте под самым куполом. Вычистив стекло, он взял спичку двумя пальцами у самой головки и начал ритмично водить ею по стеклу. Прошла минута, другая. И вдруг вспыхнул оранжевый огонек.

— Порядок на Центральном рынке!

Стали сворачивать самокрутки. Жадно глотали горячий дым, как уставшие пловцы торопливо хватают воздух. Потом бережно и точно разделили махорку. Укладываясь спать, хвалили Миклашевского:

— А ты, кореш, хват, хотя и перебежчик.

— Может, я специально драпанул сюда, чтобы погулять. Там же сейчас никакой малины нет, сплошные облавы, — ответил как бы между прочим Миклашевский, располагаясь у стены.

Утром, после проверки, когда их обратно загнали в камеру, Миклашевский сел на пол, прислонился к стене и от нечего делать вынул оставшийся кусок газеты. За эти дни он ни разу так и не взглянул ни на одну из них, просто не желал знакомиться, как он считал, с «печатным дерьмом». Пробежал глазами по строчкам. Конечно же, он не ошибся. Сплошное восхваление «доблестных войск фюрера, освободителя государства российского».