Николай Стародымов - Киднеппинг по-русски
— Потому что сродни Дон-Кихоту Ламанчскому были и Коперник, и Джордано Бруно, и Галилей, и Франциск Скорина… Они все вместе, эти дон-кихоты, загасили костры инквизиции и стали предвестниками Возрождения.
Мизеранцев, не скрывая, рассмеялся:
— Владимир Павлович, увольте! Загасили-то они эти костры собственной кровью! А потому лучше не претендовать на славу Джордано Бруно!
Струшников попытался ответить что-то резкое, но его опередил Максимчук.
— Есть такая мини-историйка у одного моего друга. Метали бисер перед свиньями. И возмущались при этом: «Ну что это за свиньи такие: мы перед ними бисер мечем, а им хоть бы хны!» А свиньи смотрели и думали: «Вот свинство-то какое: мечут бисер прямо в грязь!» Но ничего не говорили — свиньи все-таки…
Мизеранцев какое-то время смотрел на Максимчука, соображая, что тот хотел сказать. Потом до него дошло, он в упор посмотрел на Александра:
— Это значит, передо мной не надо бисер метать? Я так понял?
— Я этого не сказал, — ухмыльнулся Максимчук. — Но ведь муху не обманешь!
На лице пришедшего заиграли желваки.
— Я тебе эти слова еще припомню! — яростно прошипел Мизеранцев.
— Добре, друже, — улыбаясь, согласился Александр. — Ну а теперь позволь напомнить, что тебе уже один раз указывали на дверь!
Мизеранцев обвел всех присутствующих тяжелым взглядом и вышел вон.
В кабинете воцарилась тишина.
Москва. Управление. Кабинет Струшникова.
17.30
На какое-то время в кабинете зависла тишина. Потом поднялся Максимчук, шумно отодвинув кресло, в котором сидел. Все невольно уставились на него. Александр все так же молча достал и положил на стол удостоверение. Извлек из-под мышки пистолет. Выщелкнул обойму, передернул затворную раму, сделал контрольный спуск, поставил «Макаров» на предохранитель и тоже положил перед Струшниковым. Отстегнул подмышечную кобуру и бросил «сбрую» на подоконник.
Лишь тогда сказал:
— Все, Палыч, с меня хватит! Сейчас же пишу рапорт на увольнение.
Струшников молча глядел на него. Молчал и Олег. Лишь Поспелов подал голос:
— Александр Григорьевич… Саша… Да разве ж можно так?.. Из-за чего?..
— Не можно, Сережа, а нужно, — отрезал Максимчук. — Если таких вот мерзавцев отпускают, мне некому и нечему больше служить.
— И что же дальше?
Полковник все же был самым мудрым из присутствующих. Именно он задал этот главный вопрос.
Мгновение назад Александр не смог бы ответить на него. Но теперь вдруг произнес, словно давно решенное:
— Меня уже приглашали к себе ребята из частной охранно-детективной фирмы «Панджшер». К ним и пойду.
— Гулящих жен для нуворишей выглядывать?
— А хоть бы и так, Палыч! Там хоть зря труд пропадать не будет. Это лучше, чем вот так мудаком себя чувствовать в глазах богатой сволочи!
Максимчук почувствовал, что на глаза ему наворачиваются слезы. Он попытался их сдерживать. Но потом махнул рукой, чувствуя, что это не удастся.
— Палыч, Олег, Серега! Что ж это за время такое, что ж это за страна такая!.. Ребята, ведь нельзя же так! Воры, убийцы, проходимцы сейчас правят бал! Кому мы служим, ребята? Кому нужна наша с вами честность и принципиальность, если мы рискуем жизнью, чтобы взять такого вот Мизеранцева, а его отпускают вчистую? Да и разве только его одного?
— Успокойся, Саня, — Струшников и сам говорил угрюмо, будто выполнял некую миссию, кем-то ему навязанную. — Если ты уйдешь, с кем же я останусь?
— Свято место пусто не бывает, — резко оборвал Максимчук. — Найдутся люди… А не найдутся — сам тоже уходи. Все пусть уходят! Может, тогда кто-нибудь в верхах что-нибудь начнет понимать. Палыч, дай стандартный лист. А лучше два. Один для рапорта на увольнение, а другой на отпуск по семейным обстоятельствам, пока первый будет по инстанциям гулять…
— Не дам!
— Палыч, да не могу я так больше!!!
Подал голос Олег, впервые за все время перепалки:
— Саня, погоди, не суетись. Так, с наскоку, серьезные дела не решаются. Успокойся, сядь… Сядь, я тебе сказал!.. Серега, сгоняй в кабинет, там у меня в сейфе стоит початая бутылочка…
— Не надо, — остановил Струшников. — У меня тоже есть. Ты лучше, Серега, дверь закрой. И тихо, чтобы ничего слышно не было! А ты, истерик, умолкни!
… - Так что, Саня, может, передумаешь?
— Нет, Палыч, я ухожу! Жена без конца пилит, что в коммерческих структурах больше платят. До сих пор я еще сопротивлялся. А теперь, после этого Мизеранцева, все! Пойду в частные детективы!
— Я тоже уйду, Владимир Павлович, — сказал Олег. — Ситуация у нас сейчас такая сложилась, что мы можем взять за жабры только мелкую сошку, а настоящие преступники для нас недосягаемы…
— Ты это преувеличиваешь…
— А пусть даже и преувеличиваю! Но только под суд сейчас идут лишь те, кого разрешили отдать под суд. Мизеранцев наглядное тому подтверждение.
— Но ситуация такая изменится. Должна измениться. Обязательно.
— Когда изменится, вернусь. Если примут. А сейчас не могу, — тяжело глядя в стол, говорил Олег.
— Товарищи, господа… Даже не знаю, как сейчас к кому обращаться, — вмешался Поспелов.
— Мы были, есть и будем товарищами, — твердо ответил Максимчук. — Не с точки зрения принадлежности к какой-то партии. А потому что мы под одними пулями ходим, одной жизнью рискуем. Ну, а господа, те, кто делает деньги и все больше становится господами нашей жизни, нам не товарищи. Не потому, что они хуже или лучше нас. А только потому, что они другие, заняты другим делом, чуждым для нас делом. И друг другу они, к слову, тоже не товарищи.
— Не лезьте в философию, Александр Григорьевич, прошу вас. Я хочу сказать только вот о чем. Вы вот сейчас бросите свои удостоверения… А как же мы? Мы, молодые, придем вам на смену… А менять-то некого! Останутся только те, которым все равно кому служить и кого ловить! Почему лучшие уходят, Владимир Павлович?
Тот неопределенно пожал плечами:
— Наверное, потому, что у них совесть чище… Потому что они лучшие.
— Ребята, не уходите! — Поспелов даже привстал со стула, держа стакан коньяка в руке.
Ответом ему была тишина. Потом с места поднялся Струшников.
— Товарищи Максимчук и Самопалов! Пишите рапорта на отпуск на три дня. С понедельника. Причину указывайте любую, я подпишу. Остальные разговоры потом. Курсант-стажер Поспелов! Я сегодня же напишу рапорт с просьбой о том, чтобы вас по окончании училища направили для службы ко мне в отдел. Все свободны!
Москва. Гоголевский бульвар.
20.00
Александр сидел на скамейке. Он только что взял в ларечке у станции метро «Кропоткинская» стограммовый стаканчик водки и бутерброд. И теперь потихоньку посасывал обжигающую гортань жидкость, вяло закусывая тонюсеньким, едва ли не прозрачным ломтиком хлеба с таким же папирусным слоем ветчины.
Он попросту не знал, что предпринять, что делать, на что решиться.
Так случилось, что на него сразу свалились проблемы настолько разноплановые, настолько трудносовместимые… Нет, не зря, наверное, говорят, что середина четвертого десятилетия жизни для мужчины — один из самых сложных возрастов.
Максимчук одним махом допил оставшуюся водку и проглотил остаток бутерброда.
— Гражданин, вам не достаточно?
Александр поднял голову. Перед ним стоял милиционер, с нескрываемой усмешкой глядя на смурного одинокого обитателя склизкой от нудной мороси дождя скамейки.
— У меня тут свидание, дружище, — усмехнулся Александр. — Я жду женщину, которую люблю. Но с которой, скорее всего, никогда не буду жить вместе.
Сержант озадаченно смотрел на Максимчука. Привыкший за свою постовую жизнь ко многому, теперь он не знал, что сказать.
— Не переживай, дружище, я не пьян. Мне просто очень плохо. У тебя бывает такое?.. Ты не мог бы оставить меня одного?
Милиционер потоптался, зябко передернул под накидкой плечами и побрел дальше. А Максимчук поднялся со скамейки и приготовил букет роз.
Из-под арки метро «Кропоткинская» к нему спешила Валентина. И еще издалека он увидел под зонтом счастливую улыбку женщины…
* * *Ровно через месяц, день в день, федеральные войска перешли границу Чечни. Началась одна из самых непонятных войн, которую когда-либо вела российская армия.
* * *В тот же день в Грозном, у себя дома, застрелился Умар. Его обнаружила дочь. Умар сидел в своем кресле в парадном мундире, со всеми наградами. На его белой форменной рубашке еще не успели побуреть капли крови, накапавшей из раздробленного пулей виска.
Он оставил записку для дочери, где попытался объяснить, почему он не может жить в этом мире. Его похоронили, как и положено по мусульманскому обычаю, в тот же день.
