Владимир Першанин - «Штрафники, в огонь!» Штурмовая рота (сборник)
– Вперед! Все вперед!
Нас останавливают метрах в ста от дамбы. Прячемся кто где. За старыми вязами, толстыми и такими же надежными. Ветлы и позиции немцев начинаются чуть дальше. Станковый пулемет бьет из гнезда совсем рядом. Штрафник из нового пополнения лежит позади меня.
– Бери гранаты и заткни пулемет, – кричу я, по-прежнему не слыша собственного голоса.
Взрыв. Снаряд смахивает еще одно дерево и рассыпает по дороге веер осколков. Некоторые, искря, рикошетят от крупного гравия и с фырчанием проносятся мимо. Противный и жуткий звук у этих зазубренных кусков металла, рвущих тело, как зубья пилы. Взрыв что-то встряхнул в моей голове, я снова начинаю слышать. Треск пулемета, свист пуль, испуганный шепот бойца:
– Нет у меня гранат, товарищ… сронил, пока полз.
По тону чувствую, что врет.
– Андрюха, проверь.
– Есть у него гранаты. Три РГД, – обрадованно сообщает ординарец.
– А ну, вперед, – я направляю на штрафника автомат. – Быстрее!
Я бы послал Андрюху, потому что надо спешить, но я загадал, что спасу мальчишку. Пусть ползет этот.
– Грех… – бормочет боец, ползущий с гранатами к пулемету.
Он считает грехом, что я послал его под дулом автомата на верную смерть. Именно его, чья жизнь дороже любой другой. Два взрыва и оба с недолетом. Штрафник, не помня себя от страха, вскакивает, чтобы убежать назад, но пулемет смахивает, катит его по щебенке, разбрасывая пулями клочки и брызги.
– Лыков! – кричу я.
– Здесь танкист! ГЦас. Я из-за деревьев его…
Лыков расправляется с пулеметом тремя гранатами и прошивает гнездо длинной очередью. Часть взвода снова поднимается и, стреляя из всех стволов, вваливается в первую траншею. Звуков рукопашной схватки не слышно, видимо, немцы отступили.
– Товарищ лейтенант!
Ко мне подбегает боец из группы Чеховских.
– Где остальные?
– Побили.
– Всех?
– Почти. И сержанта с замполитом тоже. На пулемет напоролись.
Я смотрю на бойца почти с ненавистью. Не верю, что Иван Чеховских, капитан, ставший мне за эти недели другом, мертв. Немцы, опомнившись, открывают огонь. Почти в упор бьют два пулемета и десяток автоматов. В лоб мы уже не пройдем. Обходить по обочине?
– Там мины есть?
Боец с готовностью кивает. Мин много. Полно.
– Вас сколько сюда пробилось?
– Внизу еще человек двенадцать. Сейчас позову.
– А сколько на мины нарвались?
– Один… всю ногу измочалило.
Значит, можно пройти. Мин не так много.
– Зови своих. Собираемся в траншее. Вон там.
В траншее, рядом с развороченным пулеметом и трупами пяти-шести немцев, нас собирается человек тридцать. Торопливо отбираю десяток людей понадежнее, в том числе Прокофия Байду. Инструктирую Лыкова.
– Ведите огонь. Как услышите гранатные взрывы, поднимай всех. Кто вякнет, стреляй в лоб.
Уже рассветает. На склонах и другом конце дамбы идет бой. Малышкин и оба взвода тоже завязли. Ползем по обочине. Через несколько метров один из штрафников попадает на мину. Тело подбрасывает вверх. Короткий утробный вскрик. Наверное, локтем угодил. Наповал. Огонь переносят на нас. Шестиметровый ствол противотанковой пушки с набалдашником на конце совсем рядом. Сколько до него шагов? Десять? Двадцать? Доползаю до толстой корявой ветлы и, встав на колени, швыряю подряд две «лимонки» и РГД. Кто-то бросает еще гранаты. Орудие оглушительно ахает, выбросив язык пламени. Если бы в мою сторону, меня бы размазало динамическим ударом, но орудие бьет вдоль дороги.
Штрафники поднимаются. Через несколько шагов падают кто куда – слишком сильный огонь. Те, кто со мной, тоже лежат, стреляя наугад. Немец, высунувшись из-за ветлы, бьет длинными очередями. Его снимает новичок Васин, но бойцы все равно пятятся назад. Нас бы добили, но, перекрывая все звуки, даже грохот тяжелой противотанковой пушки, раскатисто и глухо, словно из подземелья, прокатился взрыв, второй и третий. Ощутимо вздрогнула земля, меня отбросило от дерева.
Из дороги страшно и непонятно вылетал гравий, целые булыжники, словно перетряхивали гигантское сито. Камни вылетали, как гнилые зубы, оставляя гнезда, в которых они покоились много лет, и, подскочив на метр, снова падали вниз. С деревьев полетели сухие ветки, две или три ветлы рухнули, обнажая корону переплетенных корней, и все заполнилось гулом прорывающейся воды. Немцы взорвали дамбу.
Мутная вода хлестала, вымывая глыбы глины и обрушивая огромные валуны, которые скрепляли дамбу. Минуты на три прекратилась стрельба, слышался только гул и плеск отваливающихся глыб. Потом дико заорал кто-то из штрафников. Крик подхватили, и все кинулись вперед.
Их не так много осталось в живых, людей моего взвода. Человек пятьдесят, не больше. Но, словно обезумев, они бежали к обрыву. Мало кто стрелял. В основном вопили, матерились, вращая над головами, как дубинки, автоматы, размахивая винтовками и саперными лопатками. Катилось неуправляемое стадо озверевших от злости и пережитого страха людей. Кто-то из немцев пытался стрелять, бойцы падали, но, перескакивая через убитых, толпа врезалась и накрыла серые шинели и каски с орлами.
Мне было нечего делать в этой толпе, добивавшей насмерть остатки немцев. Я удерживал за руку Андрея Усова, тоже рвавшегося в свалку. В ней погибнут еще люди, потому что фрицы будут драться до конца, зная, что пленных штрафники брать не будут. Все длилось не больше пяти минут. На узком пятачке, перед огромной промоиной, лежали вперемешку трупы наших бойцов и немцев. С десяток немцев успели спрыгнуть в поток и неслись, подхваченные кипящей мутной быстриной.
Штрафники, выстроившись в неровный ряд на краю дамбы, стреляли из винтовок, автоматов, трофейных пистолетов. Узбек Максум, так и не научившийся целиться, стрелял, каждый раз зажмуривая оба глаза. Андрей Усов, все же вырвавшийся от меня, опустошал один за другим магазины трофейного автомата. Тыловик Толя Хотинский, быстро передергивая затвор, выпускал пулю за пулей из своего карабина и громко выкрикивал: «Есть!» Ему важно было, чтобы я видел его активность. Он наверняка рассчитывал попасть в число «искупивших», даже не получив ранения, за смелость в бою, которой у него отродясь не водилось. Такие только беспомощных добивают.
На поверхности воды уже осталось две головы. Немцы не плыли, а брели, отталкиваясь руками и ногами, то и дело ныряя в холодную глинистую жижу. Возле поваленного дерева встал из воды унтер-офицер в сером френче с разноцветными нашивками. Понимая, что обречен, он застрочил из автомата. Прежде чем штрафники опомнились, один покатился вниз по склону, а узбек Максум выронил винтовку и отскочил назад, зажимая ладонями лицо. Опомнившись, в немца ударили несколько стволов.
Я подошел к Максуму, возле которого присели на корточках Лыков и санитар.
– Ерунда, – отрывая пальцы от лица, сообщил мне танкист. – Щеку пробило да зубов штук пять выкрошило.
На другой стороне кипящего провала бой тоже заканчивался. Какой-то штрафник кричал нам, размахивая винтовкой: «Ура! Взяли!»
– Чего орешь, дурак! – сплюнул танкист. – Взорвали дамбу. Другую брать пошлют.
– Майор жив? – спросил я.
– Жив, жив! – крикнули, подходя к краю, еще двое бойцов.
– А взводные?
Мне прокричали, что старый взводный (Миша Злотников) жив, а нового убили. Сдружились мы за считаные дни с Никитой Лесниковым. И вот еще одна ниточка оборвалась.
Я пошел назад расставлять посты. На каждом шагу лежали убитые. Возбужденные штрафники уже шарили в окопах, ранцах, хлебали из фляжек. Их быстро расставлял по местам Лыков. Мы были на западном краю дамбы, отрезанные от своих затопленной низиной, дырой и быстро мелеющим илистым прудом. Сержант Байда с перемотанной шеей устанавливал трофейный пулемет. Бойцы собирали патронные ленты, заодно шаря в карманах убитых пулеметчиков. Длинноствольная противотанковая пушка стояла на четырех лапах-опорах. Оптика побита гранатными осколками, тела артиллеристов оттащили в сторону. Несколько умельцев крутили колеса, разгоняя ствол по горизонтали.
– Пальнем, товарищ лейтенант?
– Пальните разок.
Вместе с Лыковым и тремя бойцами из отделения Чеховских я спустился вниз. У меня теплилась надежда, что Иван Семенович, мой верный заместитель, жив. Может, только ранен? Подошли к пулеметному окопу. Все было разворочено взрывами гранат, дырчатый ствол согнуло, редкие кусты посечены осколками и пулями. Три трупа немцев, а неподалеку – погибшие штрафники.
– Мы вон из тех кустов вышли, как было все обговорено, – рассказывал боец с перевязанной рукой. – Тихо шли, почти крались. Тут кто-то закашлялся, и сразу ракета. Или вначале ракета, а потом кашлять начали.
– Ладно, помолчи, – оборвал я возбужденного словоохотливого бойца. Он был доволен, что легко ранен, «смыл вину» и вернется в свою часть.
А я увидел тело капитана Чеховских. Погибшие штрафники автоматически восстанавливались в прежних званиях и должностях. По крайней мере, его семье будет полагаться офицерская пенсия, за которую мой замкомвзвода заплатил жизнью.
