Владимир Карпов - Гибель и воскрешение разведчика
– Я все скажу! Все скажу!
Рутковскому пришлось изменить свое намерение – начал допрос с фельдфебеля.
И фельдфебель, и двое других пленных, допрошенные каждый врозь, показали: наступление намечалось на середину мая, потом его перенесли на конец июня, а теперь войскам приказано быть в готовности к началу июля.
– Я пошел докладывать командарму, а вы продолжайте допрос, – распорядился Доброхотов и зашагал вверх по лесенке на НП, к телефону.
Ромашкин наблюдал за всем этим вполглаза, слушал допрос вполуха. Внимание его сосредоточилось на дальнем конце оврага, где собиралась рота Казакова, куда несли на плащ-палатках убитых и раненых. Сам Казаков расхаживал среди бойцов, отдавал какие-то распоряжения.
Высматривал Василий и своих разведчиков. Вроде бы все здесь. Рогатин перевязывал в сторонке Сашу Пролеткина. Около Шовкопляса хлопотал с бинтами Жук. «А где Коноплев? – спохватился Ромашкин. – Может, пошел к замполиту?» После задания Коноплев всегда докладывал Гарбузу об отличившихся комсомольцах. Однако сейчас Гарбуз находился здесь, а комсорга не было.
– Где Коноплев? – спросил Василий уже вслух.
Разведчики огляделись, будто надеясь увидеть его рядом. И все молчали.
– Кто видел его последним?
– Не знаю, последним или нет, но я видел его там, в траншее. Он побег к блиндажу, – сообщил Голощапов.
– Я помню, как он зашел в блиндаж, – сказал Пролеткин.
– А потом?
– Потом я вон того фрица поволок, – ответил Пролеткин.
– Вышел Коноплев из блиндажа?
– Не знаю.
– Кто знает? – домогался Василий, но сам уже понимал: произошло непоправимое.
– Наверно, он вошел в блиндаж, а там на него фриц набросился, – предположил Пролеткин.
– Не из таких Сергей, чтобы фриц ему стал помехой, – возразил Голощапов. – Да и не дуром влетел он в блиндаж этот. Небось осторожно шел.
– А если там фрицев трое-четверо было? И оглушили сразу? – настаивал Саша.
– Ну, тогда… – Голощапов не знал, что сказать.
– Тогда надо немедленно, пока фрицы не опомнились, лезть к ним опять, – решительно сказал Иван.
– Поздно, уже опомнились, – заключил Голощапов.
– Что же, бросим Сергея, да? – не унимался Рогатин.
– Бросать нельзя, – стараясь быть спокойным, рассуждал Голощапов, – надо выручать как-то по-другому.
Ромашкин лихорадочно думал о том же: «Выручать надо, но как? Как спасти Коноплева?» Понимая, что сам он не в состоянии предпринять что-то надежное, решил поскорее доложить о случившемся командиру полка.
Тем временем дивизионные начальники, прихватив пленных, уже уехали. Были отосланы в тыл и офицеры полковых служб – не имело смысла подвергать их ненужной опасности: гитлеровцы злобно гвоздили наши позиции тяжелыми снарядами. Караваев и Гарбуз тоже намеревались уйти с НП в штаб, но сообщение Ромашкина остановило их.
Караваев, выслушав сбивчивый доклад командира разведвзвода, стиснул зубы и отвернулся. Гарбуз всплеснул руками.
– Как же вы раньше не заметили?
Ромашкин стоял, виновато опустив голову.
– Комсорга потеряли! – сокрушался Гарбуз. – Не только потеряли, оставили! Это же позор! Может быть, он ранен?..
От стереотрубы прозвучал голос наблюдателя:
– Товарищ майор, я вижу разведчика, про которого вы говорите.
Гарбуз подбежал к стереотрубе.
– Где он? – тихо спросил Ромашкин наблюдателя.
– Стоит, привязанный к колу проволочного заграждения, – ответил тот.
– Живой?
– Не знаю. Вроде бы нет. Висит на веревках…
Никогда и никто не желал гибели близкому человеку. Но Василий со щемящей болью в сердце подумал в тот миг о Сергее Коноплеве: «Хорошо, если мертвый: мучиться не будет».
Караваев, уже сменивший Гарбуза у стереотрубы, отрываясь от окуляров, позвал:
– Иди-ка, Ромашкин, приглядись, у тебя глаза помоложе.
Василий склонился к окантованным резиной окулярам. Черный крестик наводки перечеркивал Сергея Коноплева. Он был прикручен к столбу проволочного заграждения: руки вывернуты назад, за кол; тело – до половины оголенное – в крови; клочья маскировочного костюма и гимнастерки свисают к ногам. Изображение в стереотрубе раздвоилось, будто сбилась резкость, но Василий не поправлял наводки, догадался, что причина в другом. Надо было уступать место старшим, они, наверное, хотели разглядеть все более детально, но Ромашкин, ничего не видя, продолжал прижиматься глазницами к резиновым кружочкам – хотелось скрыть слезы.
Гарбуз решительно отстранил его и, заметив на резинках влагу, сказал сочувственно:
– Не казнись, Ромашкин! На войне, брат, все бывает. Коноплев попал в их руки уже мертвым. Был бы жив, ранен, его бы допрашивали, мучили. А если выставили нам напоказ, значит, убит. Ему теперь не поможешь.
Караваев тоже стал утешать:
– В роте Казакова потерь больше – шесть раненых, трое убитых. И о том подумай, Ромашкин: задачу мы все же выполнили – трех пленных взяли!
– Да я Сергея на весь их вшивый полк не променял бы! – воскликнул Василий. – Его нельзя так оставить. Надо что-то делать!
– Предлагай, что именно, – покладисто согласился Караваев. Но тут же предупредил: – Поднять полк я не могу. Выделить батальон – тоже. Какие у них здесь силы сосредоточены – знаешь не хуже меня.
– Может быть, мы ночью его вынесем? – с отчаянием спросил Ромашкин, хорошо понимая, что у тела Коноплева будут и засада, и мины, и другие смертоносные «сюрпризы».
Понимал это и командир полка. Он твердо сказал:
– И ночью не разрешу лезть в петлю. Ты погубишь опытных людей и погибнешь сам. Нет, Ромашкин, чувства чувствами, а здравый смысл, польза делу на войне должны ставиться выше их. То, что ты предлагаешь, обречено на провал. Немцы вас ждать будут. Коноплева они выставили, как приманку.
Ромашкин поглядел на замполита, прося этим взглядом поддержки. Гарбуз отвел глаза.
– Может, добровольцы сходят? – попытался обойти командирскую строгость Василий.
– Ты не мудри и не хитри, – обрезал Караваев, – у тебя добровольцы – все тот же взвод. Иди. Будет еще возможность рассчитаться за Коноплева. Фрицы скоро сами сюда пожалуют. Помнишь, что сказал фельдфебель? Вот иди и готовь своих людей к этому. За успешное выполнение задания объявляю благодарность. Отличившихся представь к наградам.
– Есть, – тихо сказал Ромашкин и ушел с НП.
Вечером к разведчикам заглянул Початкин. Прознал, наверное, о настроении Василия. Кивнул с порога.
– Пойдем, поговорим.
Ромашкин покорно вышел из блиндажа. Молча они двинулись вдоль речушки.
– Даже помянуть Коноплева нечем, – сказал огорченно Василий.
Летом войскам не выдавали «наркомовских ста граммов», водка полагалась только зимой, в стужу. Правда, разведчикам, в их особом пайке, эти граммы были предусмотрены на весь год. Но уже вторую неделю водки почему-то не подвозили.
– Есть возможность добыть немного, – подумав, сказал Початкин.
– Где?
– Помнишь, ты принес ящичек вин Караваеву?
– Гулиев не даст.
– Попытка – не пытка…
Гулиева они нашли у подсобки, где хранил он личное имущество командира: простыни, наволочки, летом – зимнюю одежду, зимой – летнюю; запасные стекла для лампы, посуду на случай гостей.
Гулиев читал какую-то книгу. Страницы ее были испещрены непонятными знаками, похожими на извивающихся черных червячков.
– Какие люди были! – воскликнул ординарец, ударяя ладонью по книге. – Какая красивая война!
– Да, сейчас таких людей нет, – поддакнул Женька.
– Пачиму нет? – вспыхнул Гулиев. – Люди есть. Война нехароший стала. Снаряды, бомбы – все в дыму. Какое может быть благородство, если никто его не видит! Раньше герои сражались у всех на глазах.
– А Сережу Коноплева ты разве не видел на колючей проволоке?
– Да, Сережа у всех на виду.
– Скажи, Гулиев, как по вашему обычаю героев поминают? – сделал Женька еще один осторожный шаг к намеченной цели, а Василий подумал: «Подло мы поступаем, надо остановить Женьку».
– О! Наш обычай очень красивый, – откликнулся Гулиев. – Мужчинам плакать не полагается – они поют старинные песни, танцуют в кругу тесно, плечом к плечу. Вино пьют. Только сердцем плачут!
– Мы со старшим лейтенантом песен кавказских не знаем, танцевать не умеем. Но давай хоть вином помянем боевого товарища.
Очи Гулиева засверкали еще жарче.
– Да-авайте! – Однако он тут же озабоченно спросил: – А где вино взять?
– У нас вина нету, – сказал Початкин. – Мы думали, ты одолжишь.
– У меня тоже нет.
– А тот ящик, помнишь, Ромашкин принес?
– Нельзя. Командир велел беречь для гостей.
– Сейчас тяжелые бои пойдут, не до гостей ему. А потом старший лейтенант и получше вино достанет.
Ромашкин был уверен – эта затея напрасна. Гулиев ни за что не согласится на такой поступок. Но, видно, книга разбередила его сердце, а Женька заставил поверить, что вино будет потом возмещено. Гулиев решительно махнул рукой, будто в ней была сабля.
