Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн
Но, перед тем как исчезнуть в лесу, она вдруг оборачивается и говорит.
— Спасибо вам!
По-человечески так говорит.
— Я двадцать пять лет в Питере живу, не знала такого…
В глазах ее блестят жемчужинки слез. Настоящих слез.
Надо же…
А потом она исчезает — красивая девушка в грязно-белых туфельках…
А мы ждем, когда Юди и Еж переоденутся, слушаем рассказ Дембеля про 'У нее такие булки!'.
А костей на той поляне так, кстати, больше и не было. Один пальчик.
Набрав сухпая, вместо обеда, мы снова разбредаемся по лесам. Я иду один. Хочется одному побыть. И я снова в лесу. Бреду от воронки к воронке, от горя к горю. Щуп то по камням стучит, то по осколкам бренчит, то от корней отпрыгивает.
За спиной журчит Черная речка. Мне — тридцать семь. Это моя — Черная речка. У каждого она есть. У Пушкина была своя. У меня эта…
Щуп уткнулся во что-то большое. И какое-то странное. Вроде бы и мягкое, а стучит металл. Странно. Сердце обрадовалось. А потом еще больше обрадовалось. Подсумок. А в подсумке…
Взрыватели в подсумке. Для противотанковых гранат. Ртутные. Осторожненько их в сторону… Так… Значит надо копать… Размахиваюсь с силой. Втыкаю лопатку в дерн.
Последнее, что я вижу, вспышку и летящий прямо в лоб черенок малой саперной…
…На голове мокрые волосы. 'Кажется, дождь пошел' — думаю я словами Пятачка. Дождь и впрямь идет. Постепенно прихожу в себя. Дерганной болью стучит правый висок. Я машинально прикасаюсь к нему. Потом слизываю кровь с пальцев. Чем это меня? На лопатке небольшая выбоина. Постепенно догадываюсь. Еще один взрыватель был. Был и хлопнул. Достаю фляжку с водкой. Потом бинт. Зубами раздираю упаковку. Нож вытираю о штанину. Плещу водкой на бинт. Протираю им нож. Потом отрезаю этим ножом кусок бинта. Щедро плескаю на этот кусочек. Потом протираю ранку-царапинку. Лоб, блин, болит. Синяк будет, наверно. Ранку на виске щиплет. Иду к речке. Долго умываюсь, фыркая как морж, снова протираю. Снова умываюсь. Потом достаю таблеточки цитрамона. Сжираю сразу шесть штук. Запиваю водкой. А руки-то дрожжат… Кровь, вроде бы, не идет больше. Поэтому достаю из рюкзака банку с кашей и начинаю жрать. Еда в горло не лезет, но я заставляю себя работать челюстями.
А потом трясти начинает. Нет, я не думаю типа 'А если бы на пару сантиметров левее…' Трясет просто так.
Фляжка пуста наполовину. После этого я встаю и иду обратно. Надо досмотреть место. Кстати, а на чем это я так удобно сидел?
Твою мать.
Если бы я читал сейчас книгу — то непременно бы заорал — 'автор! Это перебор! Так не бывает!'
Согласен. Так не бывает в книгах. Так в жизни бывает. Все это время, пока жрал гречку с прослойками мяса, я сидел на противотанковой мине, вымытой недавним паводком из берега. Я смачно плюю на нее и начинаю нервно смеяться. Ну, ежели меня и противотанковые не берут… Не, ну шучу я. Не возьмет, конечно. Веса маловато.
И с каким-то остервенением я снова начинаю копать на месте подрыва. Мой ангел-хранитель, наверное, поседел, перекладывая с раскопа всякие-разные взрывчатые штуки. Поэтому их больше и не было. А я копал и копал, ожесточенно втыкая лопатку в землю.
Ничего там больше не было.
Потом я шел в лагерь, орал песни про трех танкистов и про катюшу. И ощупывал ранку, беспокоясь, как бы жена дома не заметила вырванный клок волос.
Первыми меня встретили менты. Впрочем, нет. Не менты. Полицаи. Прямо в лесу. В погонах, бронежилетах и с автоматами. Как их сюда занесло?
— Ваши документы… — небрежно козырнул мне лейтенант. Еще двое стоят по бокам. Блин. Чувствую себя преступником.
Я удивляюсь:
— Эээ… У меня с собой нет. В лесу-то мне зачем? Они — в лагере.
— В каком лагере? — рассматривает мое лицо милиционер.
— Поисковом, отсюда метров двести. Там, где землянки. Видели?
— Рюкзак покажи, — командует он.
Я ухмыляюсь. В рюкзаке ничего нет. Снимаю, протягиваю ему. И тут же думаю — 'Блин! Сейчас подкинет чего-нибудь'. Но нет. Поковырялись в рюкзаке. Достали, зачем-то фляжку, потрясли.
— Распиваешь? — без тени улыбки шутит лейтенант.
— Исключительно по праздникам, товарищ лейтенант! — я продолжаю ухмыляться.
— Ага… Зязев! Проводи до лагеря поисковичка. Документы посмотри у него.
Я надеваю рюкзак и мы идем по тропе. Рядовой милиции Зязев за спиной. В башке вдруг мелькает дурная мысль — интересно, чего будет, если я побегу?
Я от нее отмахиваюсь, как черт от ладана. Еще не хватало так пошутить.
— Товарищ рядовой, а чего за облава-то? — обернувшись на ходу, я спрашиваю мента. Тот молчит. Только показывает своим укоротом — шагай, шагай!
Переходим через речку. А в лагере суета. Милиции понаехало… Сверка списков, документов. Твою мать, а я в списках — не значусь!
На меня никто не обращает внимания. Просто идем до землянки.
— Чего, дед! В плен попал? — орет заметивший меня Дембель. — Сейчас тебя в концлагерь отправят! Будешь знать, сволочь фашистская!
Достаю свой паспорт, протягиваю рядовому. Он долго и внимательно изучает его. Потом козыряет:
— Оставайтесь здесь, в лагере. В лес не выходить.
Разворачивается и уходит обратно.
Я иду к столу. Ритка, Юра и Еж копаются в своих отрядных документах — списки, заявления, разрешения, справки, инструктажи…
— Чего происходит-то? Шо за ахтунг? Партизанов ловят что ли?
— Уйди — не мешай! — отмахивается Рита. Я пожимаю плечами и отправляюсь к костру.
Около него стоят мужики и курят.
— Мужики, таки шо происходит с бедными поисковиками? Кому стали нужны наши грязные носочки?
— Снусмумрики завтра приезжают, — говорит ДядьВов, пыхтя трубочкой.
— Который из них?
ДядьВова долго смотрит на меня, а потом выдает:
— Не скажу!
— Это еще почему?
— А ты же немец фашистский! Ну как из фаустпатрона убьешь всех? А? Вот приехали в серых мундирах, ищут тебя.
— Кстати, да. Форма у ментов на немецкую похожа, — встревает Юди.
— Полицаи, одно слово, — фыркает Буденный.
— У немцев — серо-зеленая, — пыхтит ДядьВова.
— Фельдграу, — поправляет его Змей.
— Чего? — переспрашивает его ДядьВова. — Какое еще ельдфрау?
— Фельдграу. Цвет такой, — Змей умным жестом поправляет очки.
— Я такого слова в русском языке не знаю. Серо-зеленый и точка. Фельгравами твоими пусть немцы свою форму называют. А я русский человек — и по-русски называть буду. Они же морпехов наших по-своему называли — шварцентодт. Вот и я буду ихнюю форму серо-зеленой называть. А то удумали… Шпрингминен, фельдграу… Тьфу!
ДядьВова смачно плюет в костер. Тот шипит в ответ.
— Да не ворчи ты, дядьВов… — говорю я. — Толком скажи — чего случилось-то?
— Завтра официальные мероприятия на Синявинском мемориале. Приедет кто-то из этих — тычет он в небо. — Кто — не знаю. Приехали вот, с проверкой. Из лагеря велено не выходить.
— Ну, блин… — сказать, что я расстраиваюсь — ничего не сказать. Тут меня осеняет:
— А в Питер уехать можно?
— Сегодня — можно. Завтра уже нельзя. Дороги, сказали, перекроют. Мы сейчас на лехином 'Соболе' до Кировска махнем. Затаримся на пару суток мясом и…
— …и еще мясом, — заканчивает фразу Дембеля Буденный. — Ты с нами?
— Ага. Оттуда в Питер выберусь.
— На кой фиг тебе с нами тогда? — говорит Юди. — Васька со Степкой собираются тоже ехать. Подбросят тебя до города. Тебе ночевать-то есть где?
— Есть, — киваю я. В Питере у меня много друзей, у которых можно переночевать.
И бегу наверх, к палатке Степана и Васьки. Они уже сложили ее. Укладывают в видавшую виды 'шестерку' барахло. Договариваюсь с ними. Потом бегу складывать свою шнягу.
И уже через пятнадцать минут мы выезжаем на грунтовку, ведущую к 'Журавлям'. Вспоминаю, что не попрощался со всеми. С другой стороны, чего прощаться-то? Десятого в поезде встретимся.
Оглядываюсь на уплывающий лес. Сердце вдруг начинает ныть.
Так бывает, когда ты видишь на улице котенка, гладишь его, кормишь с руки. А потом уходишь от него, а он бежит за тобой и пищит. Вернее, он кричит, просто его крик тебе писком кажется. А тебя дома ждет жена с аллергией на кошачью шерсть.
Оно у меня всегда ноет, когда я уезжаю из леса. Да еще так неожиданно. Как будто я предал всех. Бросил, что-то важное. Умом я понимаю, что завтра в лес не удастся выйти, что лучше уж уехать сегодня, что повидаюсь с питерскими друзьями.
Сердце…
А сердце остается под Синявино…
ЭПИЛОГ
(Май 2011)
Дембеля спали на своих боковых полках плацкартного вагона, медленно трясущегося между Тихвиным и Волховстроем.
Сергей Викторович, улыбаясь, посматривал то на них, то в окно.
А там, за окном, медленно плыли кривые и корявые деревья болот Заволховья. Впрочем, вот и Волхов. А деревья не изменились. Такие же — кривые и корявые. И дембеля не изменились — храпят пьяными глотками на весь вагон.
