Ганс-Ульрих Рудель - Пилот «Штуки»
— Что внизу?
— Плохо — кочкарник.
Но я должен идти вниз, иначе на меня снова навалится эта опасная апатия и я потеряю контроль над своим телом. Я нажимаю на левую педаль и кричу в агонии. Но ведь я же был ранен в правую ногу? Я поднимаю нос самолета вверх. Только бы мы не спарашютировали. Самолет горит… Раздается глухой удар и самолет скользит еще несколько мгновений.
Сейчас я могу отдохнуть, соскользнуть в серую даль… чудесно! Сумасшедшая боль рывком возвращает меня в сознание. Кто-то тащит меня?.. Какая земля здесь неровная… Вот все и кончено. Наконец-то я погружаюсь в объятия тишины.
* * *Я прихожу в себя, все вокруг меня белого цвета… внимательные лица… едкий запах… я лежу на операционном столе. Внезапно меня охватывает паника: где моя нога?
— Ее нет?
Хирург кивает. Спуск с горы на новеньких лыжах… прыжки в воду… атлетика… прыжки с шестом… что теперь все это для меня значит? Сколько друзей было ранено гораздо серьезней? Помнишь… одного в госпитале, в Днепропетровске, его лицо и обе руки были оторваны взрывом мины? Потеря ноги, руки, головы, — все это не имеет никакого значения, если только жертва могла бы спасти родину от смертельной опасности… это не катастрофа, единственная катастрофа в том, что я не смогу летать неделями… и это в такой критической ситуации! Эти мысли на секунду проносятся в моем мозгу и хирург говорит мне мягко:
— Я не смог ничего поделать. Кроме нескольких обрывков плоти и волокон там ничего не было, поэтому ногу пришлось ампутировать.
Если там больше ничего не было, думаю я про себя с мрачным юмором, что же он смог ампутировать? Ну, конечно, для него это в порядке вещей, обычное дело.
— Но почему другая нога в гипсе? — спрашивает он с изумлением.
— С прошлого ноября. Где я нахожусь?
— В главном полевом госпитале войск СС в Зеелове.
— О, в Зеелове! Это в семи километрах от линии фронта. Так что я, очевидно, летел на северо-запад, а не на запад.
— Вас принесли сюда эсэсовцы и один из наших офицеров-медиков сделал операцию. У вас на совести еще один раненный, — добавляет он с улыбкой.
— Я что, хирурга укусил?
— Ну, до этого вы не дошли, — говорит он, качая головой. — Нет, вы его никого не кусали, но лейтенант Корал попытался приземлиться на «Шторхе» рядом с тем местом, где вы совершили вынужденную посадку. Но это, должно быть, было слишком сложно, его самолет спарашютировал… и сейчас у него голова перевязана!
Добрый старый Корал! Кажется что если я даже и летел без сознания, у меня было несколько ангелов-хранителей!
Тем временем рейхсмаршал послал своего личного доктора с инструкциями доставить меня немедленно в госпиталь, который разместился в бомбонепробиваемом бункере на территории Цоо, берлинского зоопарка, но хирург, который меня оперировал, не хочет и слушать об этом, потому что я потерял слишком много крови. Завтра все будет в порядке.
Доктор рейхсмаршала говорит мне, что Геринг немедленно сообщил об инциденте фюреру. Гитлер, сказал он, был очень рад, что я отделался сравнительно легко.
«Конечно, если цыплята хотят быть умнее курицы», — сказал он, как мне передали, помимо других вещей. Я успокоился, что он не упоминал о том, что запретил мне летать. Я полагаю, что ввиду отчаянной борьбы и общей ситуации в последние несколько недель, мое участие в боевых действиях было воспринято как само собой разумеющееся.
* * *На следующий день я переведен в бункер Цоо, который служит также платформой для самых тяжелых зенитных орудий, участвующих в защите столицы от налетов против гражданского населения. На второй день на тумбочке у моей кровати появляется телефон, я должен связываться с моей частью по поводу боевых операций, общей ситуации и пр. Я знаю, что долго не пролежу в кровати и не хочу терять свой пост, поэтому я обеспокоен тем, чтобы оставаться в курсе всех деталей и участвовать в делах части, пусть даже только по телефону. Доктора и медсестры, проявляющие обо мне трогательную заботу, по крайней мере в этом отношении не очень довольны своим новым пациентом. Они продолжают говорить что-то об «отдыхе».
Почти каждый день меня посещают коллеги из части или другие друзья, некоторые из них просто люди, которые представляются моими друзьями, чтобы проложить себе путь в мою палату. Когда это хорошенькие девушки, они широко открывают глаза и вопросительно поднимают брови, когда видят мою жену, сидящую у постели.
Со мной уже заводили разговор о протезе, хотя они еще не знают, в какой степени я поправился. Я нетерпелив и хочу встать как можно быстрее. Немного погодя меня навещает мастер по изготовлению протезов. Я прошу его сделать мне временный протез с которым я смогу летать, даже если культя еще не зажила. Несколько первоклассных фирм отказываются, на том основании, что пока еще слишком рано.
Один мастер принимает заказ, но только в порядке эксперимента. Он принимается за дело столь энергично, что у меня начинает кружиться голова. Он накладывает гипс до самого паха не смазав поверхность и не приспособив защитный колпачок. Дав гипсу засохнуть, он советует лаконично: «Думайте о чем-нибудь приятном!»
В тот же самый момент он со всей силы тянет гипс, к которому присохли волосы, и вырывает их с корнем. От боли мне кажется, что наступил конец света. Этот парень явно ошибся с выбором профессии, ему следовало бы подковывать лошадей.
Моя третья эскадрилья и штаб полка тем временем переместились в Герлиц, в тот самый городок, где я ходил в школу. Дом моих родителей находится совсем рядом. В данный момент русские пробиваются к деревне, советские танки катятся по тем местам, где прошло мое детство. Я могу сойти с ума только от одной мысли об этом. Моя семья, как и миллионы других, давно уже стали беженцами, не способными спасти ничего, кроме своих жизней. Я лежу, обреченный на бездействие. Чем я заслужил такое? Я не должен об этом думать.
Цветы и всевозможные подарки, которые каждый день приносят в мою палату, — доказательство любви народа к своим солдатам. Кроме рейхсмаршала меня дважды навещает министр пропаганды Геббельс, с которым я не был прежде знаком. Он интересуется моим мнением о стратегической ситуации на востоке.
— Фронт на Одере, — говорю я ему, — наш последний шанс задержать Советы, вместе с ним падет и столица.
Но он сравнивает Берлин с Ленинградом. Он указывает на то, что этот город не пал, потому что все его жители превратили в крепость каждый дом. И то, что смогли сделать жители Ленинграда, смогут сделать и берлинцы. Его идея заключается в том, чтобы достичь высочайшей степени организованности в защите каждого дома путем установки радиопередатчиков в каждом здании. Он убежден, что «его берлинцы» предпочтут смерть перспективе пасть жертвами красных орд. То, как серьезно он был настроен, докажет впоследствии его собственный конец.
— С военной точки зрения я вижу это иначе, — отвечаю я. — Как только после падения фронта на Одере начнется битва за Берлин, я считаю, что удержать город будет абсолютно невозможно. Я хотел бы напомнить, что сравнивать эти два города нельзя. Ленинград имел преимущество, — он защищен на западе Финским заливом и на востоке — Ладожским озером. К северу от него был один лишь слабый финский фронт. Единственным шансом захватить его была атака с юга, но с этой стороны Ленинград был сильно укреплен и его защитники смогли воспользоваться отличной системой заранее подготовленных позиций, кроме того, город так и не удалось полностью отрезать о линии снабжения. Грузовые катера могли пересекать Ладожское озеро летом, а зимой русские проложили железнодорожную линию по льду и способны были снабжать город с севера.
Мои аргументы не могут его переубедить.
Через две недели я уже могу вставать на короткое время и наслаждаться свежим воздухом. Во время воздушных налетов я нахожусь на крыше бетонной башни Цоо, где установлены зенитные орудия и вижу снизу то, что, вероятно, столь неприятно находящимся в воздухе. Я не скучаю, Фридолин приносит мне бумаги, которые требуют моей подписи, иногда его сопровождают мои коллеги. Фельдмаршал Грейм, Скорцени или Ханна Рейч заглядывают поболтать со мной часок, какие-то события всегда происходят, меня мучает только то, что я нахожусь в стороне от них. Когда я попал в бункер Цоо, я «клятвенно» пообещал, что встану на ноги не позднее чем через шесть недель и буду летать. Доктора знают, что их запреты бесполезны и могут только рассердить меня. В начале марта я выхожу гулять на свежий воздух в первый раз — на костылях.
Во время моего выздоровления меня приглашает к себе домой одна из медсестер, и вот я, — гость министра иностранных дел. Настоящий солдат редко становится хорошим дипломатом и эта встреча с фон Риббентропом весьма интригует. Это возможность для бесед, которые проливают свет на другую сторону войны, которая ведется без применения оружия. Он хочет знать мое мнение о силах, противостоящих друг другу на восточном фронте и о нашем военном потенциале в данный момент. Я говорю ему, что мы, на фронте, надеемся, что он делает что-то по дипломатическим каналам для ослабления той мертвой хватки, с которой сцепились обе стороны.