Шамиль Ракипов - О чём грустят кипарисы
Я подошла к окну, побарабанила пальцами по стеклу. То ли снег, то ли дождь. Подумала: «Это надолго. А за Вислой идут бои». Написала длинное письмо маме, закончив его так:
«Аэродром не просохнет до мая. Как говорит мой штурман, умереть можно. Пришли цветных ниток, с полпуда, займусь вышиванием».
Написала, конечно, в шутку. Нитки у меня были, но какое вышивание, когда небо вдали полыхает огнём и вздрагивает земля. Войска уйдут на запад, а мы так а просидим в Слупе до конца войны, может быть, не успеем сделать ни одного боевого вылета. Мощные укрепления, наступающие войска и ни одного самолёта в небе, ни одного «По-2». Во всяком случае — это что-то неестественное, это лишние жертвы, лишние часы и минуты войны.
Вернулась Валя, весёлая, румяная, в чисто вымытых сапогах, села, не раздеваясь, на скамью, сказала укоризненно:
— Сидишь, как затворница, и ничего не знаешь.
«Ей хочется меня развеселить, — с грустью подумала я, — но это невозможно».
Я ошиблась, Валя меня развеселила.
— Докладываю в хронологическом порядке. Тут недалеко, в полукилометре, поместье. Двухэтажный домина. Заходим, видим накрытый стол: закуски всякие, графины и бутылки с вином, хрусталь, мягкие стулья, и — никого, тишина. Такое ощущение, что за столом сидят тени. Жуть.
— Озеро поблизости есть?
— Есть! — Валя рассмеялась. — На воде круги. И свежие следы на берегу.
— Типичный случай, — усмехнулась я.
— Да, пожалуй. Но сейчас ты ахнешь. Наш батальон строит танцплощадку! Скажи: ах.
— Ах! — я в самом деле оторопела. — Зачем?
— Как зачем? — Валя лукаво улыбнулась. — Танцевать будем. До упаду.
Я всё поняла, спросила радостно:
— Бершанская придумала?
— Кто же ещё. Суворов… чуть не сказала «в юбке». Будет площадка двести пятьдесят метров на тридцать. Заборы, сараи, изгороди — всё идёт в дело. Здорово?
Я быстренько оделась, и мы поспешили на аэродром. Строительство деревянного настила шло полным ходом. А мне ещё не верилось, что будем летать.
Не помню, какой экипаж взлетал первым, но как сейчас вижу: девушки дружно выкатывают «По-2» на влажный, грязный настил, вооруженцы несут на руках бомбы, техники с вёдрами в руках — обступили бензовоз, увязший в грязи…
Самолёт взлетел, как стрекоза, мы все облегчённо вздохнули. Вернулся он через час и благополучно, как пошутила Валя, припаркетился.
Бершанская невозмутимо выслушала рапорт.
— Штурман, это не сон? — спросила я.
— Нет, товарищ командир, скоро наша очередь…
И вот мы летим сквозь мокрый снег. Он залепил козырёк кабины, но я всё равно различаю впереди бледное зарево — это горит город Нойебург, расположенный на западном берегу Вислы. С севера и юга его штурмуют наши войска. А мы ударим с востока.
— Высота триста пятьдесят, — доложила Валя. — До цели десять минут.
Подниматься выше нет смысла, там тучи, будем бомбить с ходу, из-под нижней кромки.
Пересекли мрачную, чёрную Вислу. С трёх сторон к самолёту устремились голубые трассы — бьют крупнокалиберные пулемёты. Ничего не вижу, кроме этих голубых струй и приборов, ничего не слышу, но каждое попадание снаряда в тело «По-2» отдаётся в сердце. Хочется отвернуть в сторону, взмыть вверх, скрыться в спасительной тьме, но…. рано, рано, рано. Штурман ещё целится, как всегда, невыносимо долго. Если не выдержу, отверну, придётся всё начинать сначала, заходить на цель повторно. Так что самое лучшее — лететь прямо.
— Бросила!
Беру ручку на себя, и самолёт устремляется ввысь. В сырой, чёрной тьме мелькают голубые искры, словно идёт звёздный дождь, малокалиберные снаряды изредка пробивают фюзеляж, плоскости, но самое страшное позади.
— Можно снижаться, — сказала Валя. — Мы над Вислой, чуть влево.
В её голосе я уловила беспокойство — думает, как в такой буран будем садиться. Ничего, станцуем.
— Что вы ещё видели в поместье? Вино попробовали? — мне хочется развлечь штурмана, моя очередь.
— Нет, что ты, даже близко к столу не подошли. Видели коров. Недоенные, мычат. Так их жалко. Хозяева удрали прямо из-за стола, похоже, до последнего момента на что-то надеялись.
На посадку заходим при боковом ветре. Вспоминаю, руки холодеют… Всё обошлось. В эту ночь мы сделали шесть вылетов. А днём Нойебург был взят. Всего с деревянного настила в Слупе полк совершил более пятисот вылетов, и — ни одного ЧП. И в других местах делали настилы — пошире, подлиннее. Глядя на нас, и мужские полки стали строить «танцплощадки».
23-го февраля 1945 года, в день 27-й годовщины Красной Армии, был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза девяти лётчицам и штурманам нашего полка: Ирине Себровой, Наталье Меклин, Евгении Жигуленко, Екатерине Рябовой, Руфине Гашевой, Надежде Поповой, Татьяне Макаровой, Вере Велик и Ольге Санфировой. Последним троим — посмертно.
Мы поздравляли подруг, а они ещё не верили своему счастью. В наших рядах стало четырнадцать Героев Советского Союза. Обо всех я рассказывала и ещё расскажу. Пожалуй, мало внимания уделила командиру эскадрильи Наде Поповой, это моё упущение. Мы не были особенно близки с ней, всё-таки другая эскадрилья, но я всегда восхищалась этой милой, голубоглазой, скромной девушкой… Дочь паровозного машиниста, она родилась и выросла в Донбассе. В пятом классе писала сочинение на тему «Моя мечта» — о первой незабываемой встрече с самолётом, о твёрдом решении: «Буду летать!» За сочинение получила пятёрку и стала отличной лётчицей, настоящим асом. До войны окончила аэроклуб, но в лётную школу её не хотели принимать из-за возраста. Надя возмутилась и в тот же день написала два письма — Полине Осипенко и Марине Расковой. Они, видимо, почувствовали родственную душу, помогли ей. Окончив Херсонскую лётную школу, девушка стала работать лётчиком-инструктором в аэроклубе города Сталино. Успела подготовить одну группу, четырнадцать лётчиков. Почти все они сдали экзамены на «отлично». Началась война. Конечно, одной из первых Надя прилетела в Энгельс. Марина Раскова её не забыла.
Помню, как в одну из «слупских» ночей самолёт Поповой попал под сильный обстрел, с трудом вырвался из хищных лап нескольких прожекторов, но вместо, того, чтобы лететь на аэродром, развернулся и ринулся в атаку на зенитную установку, которая уже перенесла огонь на мой «По-2». Я сразу почувствовала: дело плохо, очередь прошила фюзеляж. С сожалением подумала: «У них же нет бомб». Про пулемёт почему-то забыла. А Надя, только что испытавшая на себе жестокий обстрел, видимо, испугалась, что этот снайпер нас собьёт. Прошла на бреющем над огневой точкой и длинной очередью заткнула пулемёту глотку.
Можете представить, как весело мы отметили двойной праздник.
Прошло несколько дней. Меня назначили дежурной по аэродрому. Валя полетела с новенький. Я, конечно, волновалась и не напрасно. Вижу, возвращается самолёт, по времени — они, и вдруг — красная ракета…
Обе вернулись ранеными: лётчица в руку, легко, а Валя в ногу, осколок раздробил голень. Утром я пришла к ней в санчасть, лежит бледная, тихая, увидела меня, улыбнулась, в глазах слёзы. А я уже настроилась на весёлый лад: осталась жива моя воспитанница, в конце концов это самое главное. Тем более, по словам полкового врача, дело обойдётся без ампутации. Будет хромать, ничего страшного. Да, кстати, нас обеих тоже наградили, я получила второй орден Красного Знамени, Валя — орден Отечественной войны третьей степени. Свою программу-минимум она выполнила.
— Смеяться надо, а не плакать, — сказала я. — Через полчаса подадут тебе воздушный корабль, полетишь в тыл, своих повидаешь — папу, маму.
— Как-то смутно на душе. Всю ночь не спала, перебирала в памяти наши с тобой боевые вылеты. Помню их наизусть, могу повторить каждое словечко, сказанное тобой. Это была настоящая жизнь! А теперь… Одна в тылу, без полка, без командира, день и ночь буду думать, как и что, умереть можно.
— Не горюй, — я провела рукой по её волосам, поправила подушку. — Война кончается, скоро все разлетимся кто куда. И снова соберёмся — на твоей свадьбе. Вот о чём тебе надо думать, милая моя.
— Ещё неизвестно, как Игорь…
Положив ладонь на её сухие, шершавые губы, я тихо сказала:
— Всё известно. Как нога, очень болит?
— Ничего, терпимо. У меня к тебе просьба: скажи Бершанской, что Таня, лётчица, не допустила ни одной ошибки, нам просто не повезло.
Валя вызывала у меня всё большее восхищение: даже тяжелораненая, она не забывала об обязанности доложить командиру, высказать своё мнение о подруге.
— Расскажи подробно, — попросила я. — Если можешь.
Она оживилась.
— Конечно, могу. Подошли мы к цели с южного направления. Высота облачности четыреста метров, но делать нечего, надо бомбить из-под кромки. Внизу, в ложбине, танки, штук десять, чуть левее зарево, — горит бензовоз, а справа высота, оттуда шпарят «эрликоны» и пулемёты. Вспышка, самолёт на дыбы — прямое попадание. Меня пронзила острая боль, показалось — оторвало ногу напрочь. У Тани на правом рукаве — дыра. Она не растерялась, выровняла самолёт. «Жива?» — спросила меня. Пока жива, отвечаю. Глянула в прицел, мамочка моя, отверстие в нижней плоскости перекрывает пламя. Крикнула: горим! Танечка говорит: «Вижу, не отвлекайся». Держит курс. Из оторванной ноги, как из трубы, хлещет кровь. Думаю, сброшу свои последние бомбочки и умру. Парашюты без пользы: до линии фронта почти сто километров. Жду момента. И вот в прицеле мелькнул танк: хоть гусеницу ему перерву, больше ничего в жизни теперь не надо. Чувствую, из раны последняя моя кровь вытекает. Бомбы отцепились, самолёт сделал рывок вверх, в ноге дикая боль, будто молния ударила. Последнее виденье: багряные кремлёвские башни, Мавзолей… Всё личное ушло. Умираю с чистой совестью. Представь, в это мгновенье я испытала чувство какого-то безмятежного счастья, улыбалась, несмотря на боль. Честное комсомольское! И согласилась бы сто раз подряд так умереть.
