Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья
Яловпичий нагнулся, пошарил под рубашкой убитого и, через голову сняв крест, повесил его себе на шею.
— Матери надо отдать.
Он деловито смотал на плечо аркан и потянул труп между витыми стволами ивы к одному ему известному кладбищу лихих людей, скрытому за камышовыми зарослями. Старик шел по мочажиннику, потом из-под сапог забрызгала вонючая жижа, и вот захлюпала вода. Меркул почти по колени увязал в тине. Собаки, повизгивая, покорно тащились позади хозяина. Туман сгустился, и кое-где тускло светились болотные фосфорические огоньки.
«Души тех, праведников», — подумал дед, останавливаясь. У него подрагивала борода. Нагнувшись, выбрал веревку и неверными движениями словно внезапно расслабленных пальцев снял петлю. Подтолкнул труп в трясину.
«Камень бы нужно», — задержался было дед, но, вспомнив все сделанное этим теперь уже обезвреженным человеком, твердо решил: и так сопреет.
Он посмотрел «а аркан, раздумчиво покрутил в руках и, размахнувшись, бросил в черную воду. Послышался всплеск. Меркул снял шапку, истово перекрестился троекратно и пошел, опустив свои крупные руки.
ГЛАВА III
Меркул вошел в переполненный атаманский кабинет, обвел всех настороженными и одновременно мутными глазами. Батурин сидел за столом, перечитывая бумаги чрезвычайного военного суда. На лавках расположились вооруженные люди, жующие ванильные сушки. Этих людей Меркул видел в Южном лесу, у землянок. Яловничий поклонился. Батурин кивком подозвал к себе Меркула.
— Опять хозяинуем, — строго сказал Павло.
— Хозяинуем, — в тон ему произнес яловиичий. — Куда Самойленкова жеребца определить?
Павло подумал, что Меркул обратился к нему по своим ямщицким делам.
— Кабы Самойленко самого привел, ему бы место нашли. Видишь бумажки. Каждая в крови, уколи — брызнет.
— Самойленкову я сам место нашел. — Меркул положил поверх бумаг золотой на цепочке крест. — Матери передать надо. Мать за него не ответчик.
Партизаны сгрудились у стола. Батурин взял в руки крест, оглядел его и, сдвинув брови, опустил в ящик стола.
— Первого с крестом, — тихо сказал Меркул.
Партизаны поодиночке покинули кабинет. Меркул сидел, опустив голову. Сапоги, зипун, даже серебряные бляхи кумыкского пояса были забрызганы грязью. С колен свисали крепкие, короткопалые кисти рук, на которые Павло глядел теперь с каким-то не то уважением, не то страхом.
— Выходит, ты степи сторожил?
Меркул приподнял покрасневшие веки.
— Каюсь, — тихо выдавил он, — не тех казнил… Азиатов убивал! Судить будете? — Меркул протянул руки, покрытые ржавыми пятнами веснушек. — К тебе доверие имею, вяжи… Ниткой вяжи, рвать не стану…
— Скоро драться придется, — сказал Павло, — куда связанный гож будешь. Иди отдохни, ишь как тебя скрутило.
— А при тебе можно побыть? Не оттолкнешь?
— Вроде не скидываюсь я ни на азиата, ни на хорунжего. Не боюсь тебя. Пойдем… Любку хочу навестить, тоже из тюряги высвободили.
Меркул взял в руки ружье и пошел за Павлом.
— Сменил бы свою шомполку — уж больно медленное оружие, — предложил Павло, — винтовку возьми. Надежнее.
— И винтовку возьму, и ее оставлю.
— Как хочешь. Только поспеши: отряд растет, оружие швидко разбирают.
…Любка счастливыми глазами наблюдала за мужем. Когда он неуклюже переворачивал в руках ребенка, беспокойно повторяла:
— Поломаешь, Павлуша! Тише, Павлуша!
Павло уложил дочку в люльку, подергал за нос. Девочка приготовилась заплакать. Любка взяла ее к себе и, полуотвернувшись, расстегнула кофточку.
— Снедайте пока, а я сейчас.
В хате собрались близкие Батурину люди — Карагодины, Харистов, два богатунца, не выпускавшие из рук винтовок, позже прискакал Писаренко. Стол был уставлен, судя по всему, не только тем, что было у хозяйки, но и подношениями гостей. Павло разлил водку по стаканам и опустил пустую бутылку под стол.
— Помнишь, Семен, — сказал Павло, — как ты угощал меня в своей хате?
— Когда это?
— Когда чумаков с гор притащил: Махмуда да Мефодия Цедилка.
Карагодин радостно заулыбался:
— Как же, как же?.. Очень даже хорошо помню.
— Дурной я тогда был, — с ухмылкой сказал Павло, пошатывая водку в стакане. — Где правда, где брехня? Помню, с Егором поцапался, шут его знает из-за чего. А теперь в его хате приютился. Был я в горных станицах. Укрыли меня те самые Махмудки и Мефодии, с которых я хотел душу вытрясти. Видел самолично их жизнь. Незавидная жизнь, прямо скажу, лесу много, пеньков много, а земли нет. Нет земли, а главное, при этих управителях не предвидится…
К Павлу придвинулся Харистов.
— Может, в раду гонцов послать, Павел Лукич? Слухи идут, рада с Деникиным-генералом в большом разладе, может, они выручат.
Павло выпил, посмотрел на Харистова.
— Кто выручит? Гурдай? Велигура? Поп Кулабухов? Между ними своя чертоскубия. Копеечные управители. Ждать надо…
— Чего ждать? — спросил Харистов, несколько обиженный резкостью Батурина.
— Хозяина вот этой халупы, Мостового. Хозяина. — Он обратился к Писаренко: — Как там?
— На хутора конных послали, Павел Лукич. К полустанку Антон сторожевое охранение выставил.
— Железная дорога?
— Развинтили по четыре звена. У Северного леса и праворучь. Рельсы быками оттягали в бурьяны. Пока путь рушили, руки было оторвали, без инструмента… Воевать-то придется, Лукич?
— Не миновать.
— Мало войска у нас. Сподручнее бы в горы.
— Опять спужался, — укорил Павло, — горы от нас не уйдут.
— Горы-то не уйдут, да береженого бог бережет.
— Не всякая хмара с громом, — поддержал Павла Карагодин, — а хотя и с громом, то, может, не грянет…
— Хотя и грянет, то не по нас, — Павло засмеялся, — вот как Писаренко. А ежели и по нашему брату ударит, то, может, только опалит, а не убьет.
Писаренко не унимался:
— Беженцев видел со Ставрополыцины. Там тоже повстанье мужики поднимали. Пришли кадеты, горы людей нагатили, убивали. А потом сложили штабелями мертвяков, да и вполовину живых, нефтью облили, подожгли.
— Набрехали ставропольцы, — резко оборвал Павел, — набрехали.
— Правду сказали. Не от одного слыхал.
— Под каким селом?
— Под Кевсалой. Точно.
Батурин прошелся по комнате. На красивом его лице появилось жестокое выражение. Он ничего не ответил Писаренко, налил водки, залпом выпил весь стакан и просидел молча, пока не приехал Миронов.
Миронов привез список вступивших в отряд. Батурин просмотрел фамилии.
— Казаков мало.
— Пережидают, по домам.
— Выходит, солдаты — к нам, казаки — по домам, офицеры — по гробам!.. Воевать-то умеют твои овчинники, полстовалы, крыльщики?
— Пехота, — неопределенно ответил Миронов.
— Пехота войско не швидкое.
Батурин подпоясался, повесил оружие, попрощался с женой.
— Теперь не бросай, — попросила Любка, поднимая глаза, — куда ты, туда я.
— Ладно, — пообещал Павло, целуя ее влажные губы, — не брошу.
— Слышишь, как под Кевсалой, в Ставропольщине.
В Совете поджидали выделенные Мироновым новые командиры. Они по-военному встали при появлении Батурина, козырнули. Это понравилось Батурину.
— Кадеты вот-вот заявятся, — сказал Павло. — Знакомы мы пока мало. В бою как-нибудь друг перед дружкой оправдаемся. Кадеты по железной подойдут, один у них путь. Встретим. Войско поделим: пехоту Миронову, кавалерию беру себе. Биться будем, как под Катериподаром да под Ростовом. Ежели поднапрут, за Кубань уйдем.
Совещание продолжалось около часа.
Миша вышел на веранду, не дожидаясь конца совещания. Положение повстанцев было тяжелым. В Кубанский край подтягивались верные Деникину войска.
Главнокомандующий готовил операцию против Краевой рады. Ходили слухи, что в линейные станицы, расположенные на главных коммуникациях, вводятся гарнизоны донской кавалерии и пехоты. Кубань противоречиво мыслила и тревожно жила, ожидая неизбежных событий.
Миша услышал обо всем этом на совещании, и сейчас душа его была спокойна. Сомнений уже не оставалось, путь, по которому он шел, был ясен. Слишком много познал он за последнее время, чтобы не возмужало и не очистилось сердце. Булькали капли, падавшие с крыши. Перила отсырели. Шумно и воинственно жила площадь. Поодаль от коновязей стояла группа казаков. Они щелкали семечки, посмеивались, наблюдая, как неумело взбирается на седло долговязый сапожник — матрос Филипп.
— Крейсер! На коне! — покричали ему.
Подошла мать и Ивга. Елизавета Гавриловна обняла сына, поцеловала, проверила, все ли застегнуты пуговицы. Торопясь, развязала узелок и передала сыну теплый отцовский шарф.
— Ноябрь уже — простудишься.
