Юрий Щеглов - Святые горы
— В парикмахерскую? — удивился я и провел ладонью по своей уродливой прическе, которая доставляла мне массу страданий нелепым для моего длинного лица фасоном.
Что за вопрос? Конечно, я стригусь в парикмахерской. Охватило ощущение нереальности, призрачности происходящего. Лейтенант из Свердловска, мать-воровка — сорока-воровка, парикмахерская. Это сон или жизнь?
— Так вот, там, в парикмахерской, работала косметичкой. Мы родом из Донбасса. Из Сталино. А знаешь, что такое для маленького города парикмахерская, а особенно женский салон?..
Косметички. Космы, косметички. Не очень приятные — парикмахерские — созвучия.
— Никогда не слыхал про косметичек. Слово какое выцарапала. Мне и в книгах ни разу не попадалось, а прочел я на своем веку немало.
— Немало! Дурачок, а туда же — хвастаешь. Косметички на женщин красоту наводят, а ты стрижешься в мужских залах. После разговора с Егорычем я сама побежала в салон. Шелушат там, отбеливают. У некоторых девушек прыщи или пятна с кожи ничем свести нельзя. Ни ртутью, ни серой, ни переливание крови не помогает, ни таблетки. У нас в техникуме одну девчонку из петли вынули. Валька Безменов — учился на третьем курсе такой интересный парень — возьми да скажи ей: «С тобой целоваться противно — ты прыщавая». Она туда, сюда, от косметички к врачу — и в петлю. Ну и в салоны запись на полгода. У девчоночек кожа молодая, отшелушить вроде пара пустяков. А получается не всегда. Тогда они крем предлагают особый, только у них-де есть — нигде в целом мире, окромя города Парижа. В секрете рецепт держат. Баночку, однако, свою тащи. Со стеклотарой у них туго. В баночку наложат, вроде полная, а дома — к вечеру — и опадает. Они крем стеклянной лопаточкой вспушат, чтоб больше получалось, — и обманывают. Приличных денег эта малость стоит. С фармацевтами договариваются. Эмульсии разные и основы на складах воруют. Мне девчонки из школы медсестер объясняли. А иногда и просто в галантерее крем купят, подобьют чего для цвету — и смеются. Ловко! Для трудовых резервов. А девчоночке, зелененькой, в общаге по ночам о красоте мечтается. Так красоты хочется, как умирающему дышать. До смерти! Ну и валом валят. Анна Ивановна, Клара Борисовна, Милица Генриховна… Заигрывают с ними, взятки дают. Я все разузнала. Все! Мою мать Анной Ивановной зовут. Красивая она. Раньше, до войны, долгие сроки клеили. Особенно если групповое дело.
Я зажмурился и постарался избавиться от голоса Елены. Пусть земной шар расколется к чертям. Какую же роль играл здесь лейтенант из Свердловска? Но я постеснялся спросить, хотя именно это волновало меня больше, чем способы, с помощью которых косметички обманывают несчастных прыщавых девушек.
— Я люблю маму до сих пор. Не знаю почему и за что. Она высокая, рыжая. От нее вкусно пахло печеньем, духами. И помню, как с ней прощалась. И не забуду ее никогда. Езжу к ней под Новосибирск каждый год. А твоя мама не станет разговаривать с дочерью воровки. Очень ей надо.
Я молчал и не находил, что ответить. Я не мог поручиться за свою мать. Конечно, она не выразит восторга и вообще упадет в обморок. О господи! Я попытался поцеловать Елену, но она с силой оттолкнула меня.
Мы остановились на берегу. Отсюда дорожка поднималась прямо к дому Костакиса на пригорке.
У самой суши море прозрачное, стеклянное, чуть дальше — светло-зеленое, потом — бутылочного цвета, а еще дальше — густо-малахитовое и, наконец, серое у горизонта, там, где небо соприкасалось с водой, тянулась едва различимо синяя полоса. Переходы от стеклянной прозрачности, через зеленое, темно-зеленое и серое к синему были неуловимы, и взор скользил по поверхности свободно, не спотыкаясь, мягко впитывая в себя все разнообразие оттенков.
Глаза мои были прикованы к воде. Я понимал, что мне надо было что-то сказать Елене, как-то проявить свое отношение, но согретое и оживленное солнцем утреннее море, которое я видел так близко, не отпускало меня. Оно завораживало своей громадностью, своим плещущим спокойствием и не казалось ни пустынным, ни мертвым. Хотелось всматриваться в него подробно, любуясь ничем не замутненными красками, и постоянно возвращаться взглядом к горизонту, туда, вдаль, где ничего пока не было, но появление чего-то все время ожидалось. Мне надо было отвернуться от него, отринуть его от себя, покончить с ним, не дать увлечь. Иначе я неминуемо махну на все рукой, брошусь в волны, с восторгом ощутив на мгновение тяжелый полет собственного тела, и поплыву не оборачиваясь, а вдалеке от берега лягу на спину и начну смотреть на белое солнце, на его корону из золота с неровно расплющенными зубцами, поражаясь тому, что со мной происходило ночью в сарае и вообще во всей минувшей жизни.
— Зажмурься, — сказал я Елене, — И забудь о дурном. Забудь! Сияет солнце, воды блещут, на всем улыбка, жизнь во всем, деревья радостно трепещут, купаясь в небе голубом. Поют деревья, блещут воды, любовью воздух растворен, и мир, цветущий мир природы, избытком жизни упоен. Но и в избытке упоенья нет упоения сильней одной улыбки умиленья измученной души твоей!
— Кто автор? — спросила Елена.
— Тютчев.
— Я думала — Пушкин.
— Нет, Тютчев. Кроме Пушкина в России много прекрасных поэтов.
Почему бы мне не увезти ее в наш город? Я читал бы ей стихи, познакомил бы с Сашкой Сверчковым. Мать воровка? Какая чепуха! Я пытался обмануть себя. Но это не было чепухой. Судьба ее матери, конечно, решительным образом влияла на отношения людей к Елене.
— Чем же твой лейтенант помог тебе? — спросил я.
— Он ездил со мной в Новосибирск. Знаешь, как было сперва страшно? Потом письма писал мне смешные.
— Почему вы не поженились? — спросил я.
Я понимал, что поступаю некрасиво, что причиняю боль, что беспардонно вторгаюсь в чужие отношения, не имея на то никаких прав, но я не мог удержаться от какого-то странно мстительного желания. Елена, однако, отнеслась к моему вопросу внешне безразлично и объяснила с достоинством:
— Во-первых, не за каждого, с кем дружишь, выходишь замуж…
Она лицемерит, она лицемерит, она говорит неправду.
— …а во-вторых, зачем мне ему биографию портить?
Вот оно! Вот здесь и зарыта собака.
— Служба у него ответственная, и неизвестно, как начальство посмотрело бы на его намерение.
Похоже, что лейтенант из Свердловска струсил. Я хотел добиться подтверждения своей догадке, но вовремя спохватился и отступил.
Дорожка к дому Костакиса сузилась и запетляла по невысокому пригорку среди тенистых деревьев. Я шел следом за Еленой, стараясь нарисовать себе привлекательную картину нашего совместного возвращения в отчий дом. Мы поднимаемся по крутой улице Энгельса. Останавливаемся на углу Карла Либкнехта. Досадно, из головы вылетели старинные названия, красивые. Подходим к тридцать третьему номеру. У подъезда встречаем маму.
— Мама, знакомься — это Елена, — говорю я решительно.
Мама улыбается, крепко, по-мужски трясет ее руку, а потом засматривает в лицо — не терпится ей цвет глаз невестки разобрать. Внезапно она кричит:
— Сорока-воровка! Воррровка!
А Елена прячет глаза, прячет, и слезы у нее из-под мохнатых ресниц кап-кап-кап. Вот тебе и — ехали за глиной, слепили невесту!
И все-таки влюбляться лучше в юности, читатель! Пусть неудачно, пусть ненадолго. Любовь очищает сердце и мозг от скверны, обостряет зрение, пробуждает энергию. Яснее видишь собственные недостатки, собственные несовершенства. Мы, юноши начала пятидесятых, нередко заблуждались — чего греха таить, и здесь, конечно, писать о том не к месту. Нам недоставало самостоятельности, мы не могли без поводырей и нянек. Мы вступали на свой путь не всегда уверенно, ощупью. Но мы были светлы и душой, и помыслами своими, и надеждами. Мы были законченным продуктом детских садов и школ, мы были законченным продуктом идеально составленных, но абсолютно оторванных от жизни учебников. Мы были романтиками.
Солнце поднялось в зенит, когда я постучал в калитку Костакиса, запертую изнутри.
Море сверкающим — отполированным — куском малахита неподвижно лежало перед нами в полуовальной серой оправе. Над ним — как конькобежец по льду — широкими упругими кругами скользила белая чайка. Под ноги мне попался камень. Я отшвырнул его вниз с обрыва, и шум этот в жаркой, высушенной, напряженной тишине был равен грому среди безоблачного ясного неба.
23
— Ой, пожалуйста, друзья дорогие, — пропел дробным голоском Миша Костакис, придерживая тугую — на пружине — калитку. — Гости моего начальника — мои дорогие гости.
Приятно, черт побери, когда с утра встречают радушными восклицаниями. Чего я взъелся на Карнауха? Нормальный бурмастер. Вдобавок он позаботился о нас, предупредил Мишу. Запах жаренного на постном масле лука несколько поколебал мой максимализм.
