Петр Лебеденко - Красный ветер
— Это Любке! — Голос у штурмана дрожал, в нем, как показалось Фарнбауму, слышались не только страх, но и слезы: Виктор Любке, старый пилот-бомбардировщик, был его двоюродным братом. И уже с яростью и отчаянием штурман крикнул: — Какого же черта делают эти идиоты Эрлера!
Эрих Эрлер в это время атаковал истребитель «девуатин». И не потому, что считал его легкой добычей. Он, конечно, знал: «девуатин» в сравнении с его «хейнкелем» — тихоходная колымага, срубить которую он может в два счета. И вначале Эрих даже не обращал на эту колымагу особого внимания. «Потом, — решил он. — Потом, когда мы разгоним всю эту стаю „мух“, я займусь „девуатином“. Он от меня не уйдет».
Но вот Эрих Эрлер увидел, как русский истребитель поджег «юнкерс» и свечой взмыл вверх, готовясь, видимо, к новой атаке. И Эрих, дав полный газ, устремился за ним. У Эриха был большой запас скорости, и он уже почти настиг «муху», и уже взял ее в прицел, и уже почувствовал, как от возбуждения дрожат его пальцы на гашетке, когда вдруг прямо перед носом своей машины увидел этот самый «девуатин», открывший по нему огонь из пулемета. Трасса прошла от мотора так близко, что лишь чудом Эриху удалось избегнуть катастрофы. Но он вынужден был отвернуть… «Муха», которую он преследовал, сделала боевой разворот и снова врезалась в еще не до конца разбитый строй бомбардировщиков.
— Ах сволочь! — вне себя от ярости крикнул Эрих.
И пошел в атаку. Сейчас он с этим «девуатином» рассчитается. В поле его зрения попал атакуемый русским истребителем «хейнкель» молодого летчика Клюге. Эриху надо бы пойти ему на выручку, но он не стал этого делать. В конце концов, сейчас идет первый настоящий бой, и Эрих Эрлер не может, не имеет права не открыть в этом бою счет. Он — командир эскадрильи, ему многое доверено, и с него многое спросится. До сих пор русские истребители И-16 над Мадридом не появлялись. Эрих Эрлер, по крайней мере, их здесь не встречал. И, конечно же, командование у него спросит: «Что вы лично, как командир эскадрильи, сделали, чтобы ваши подчиненные воочию убедились: наши немецкие истребители — это машины, равных которым не существует? И он, Эрих Эрлер, ответит: „Я первым срубил русский истребитель на глазах у своих подчиненных!“ Кто, в конце концов, в этой кутерьме разберется, какой именно истребитель вогнал в землю командир эскадрильи — русский И-16 или старую французскую калошу „девуатин“»?
3Когда Гильом Боньяр увидел мчащийся на истребитель Павлито «хейнкель», он, не раздумывая, бросил свою машину наперерез и открыл огонь. Трасса прошла совсем рядом с мотором, но лишь рядом, ни одной пулей его не задев. Сквозь зубы выругавшись, Гильом отвернул в сторону, однако через мгновение ему стало ясно: «хейнкель» с рыжей лисой на фюзеляже теперь уже преследует его собственную машину. И еще Гильому Боньяру стало ясно, что от «рыжей лисы» ему не уйти. Он попытался сманеврировать, но «хейнкель», точно привязанный к нему невидимыми нитями, не только не отставал ни на метр, а неумолимо настигал его, хотя огня почему-то не открывал. «Решил бить наперника», — с неизвестным ему до сих пор чувством тоски подумал Гильом.
В стороне, метрах в ста слева, «моска» с четверкой на руле поворота зашла в хвост «хейнкелю», зашла снизу. Гильом все прекрасно видел, видел, как летчик (Гильом тут же вспомнил: на «четверке» летает Денисио, друг Павлито), открыл огонь, — и «хейнкель», задымив, пошел вниз. Через секунду-другую заполоскался белый купол парашюта, и Гильом, забыв об, угрожающем ему самому опасности, крикнул: «Браво, Денисио!» В тот же миг мимо его машины, отсекая от него «рыжую лису», пронеслась «муха» Павлито. Пронеслась на пикировании, с такой бешеной скоростью, что Гильом лишь мельком успел заметить на фюзеляже цифру «5». «Рыжая лиса» дрогнула, свечой взмыла вверх и вправо, а Гильом, мысленно поблагодарив своего приятеля Павлито, дал полный газ и пошел на сближение с удиравшим «юнкерсом».
«Юнкерс» шел с легким снижением, наверное, для того, чтобы увеличить скорость. Карусель боя осталась теперь позади, здесь, в этом клочке неба, были лишь «юнкерс» и Гильом на своем «девуатине». Глянув вниз, Гильом увидел изгибающуюся полоску реки. «Это Мансанарес, — вспомнил он. — За ней — фашисты». И туда же уходит «юнкерс». По тому, как он тяжело уходит даже на снижении, Гильом определяет: «Этот гангстер отбомбиться не успел. И я заставлю его освободиться от своего груза теперь же. Пусть он накакает на головы своим друзьям, и тогда, если даже мне не удастся его срубить, они не простят ему такой пакости…»
«Юнкерс» открыл огонь первым. Наверное, стрелок слишком торопился, может быть, страх, что его вот-вот могут убить, не давал ему возможности вести прицельный огонь — так или иначе, его огонь не причинил Гильому вреда.
Как ни странно, волнения Гильом не испытывал. «Я его все равно доконаю, — только эта мысль и владела сейчас им. — Я его обязательно доконаю».
Он мог уже сейчас ударить по кабине летчика, и все было бы кончено. Однако Гильом этого не делал. Приблизившись к «юнкерсу», он с короткой дистанции послал прицельную очередь по левой плоскости, и ему показалось, будто даже сам почувствовал, как задрожал, забился в судороге бомбардировщик. «Браво, Гильом! — сказал он себе. — Браво, Гильом, можешь повторить!»
И он повторил. Снова короткая очередь, снова судорожные толчки — и вот на землю полетели бомбы. Внизу — конница мавров, внизу — таборы и бандеры марокканских вояк, итальянские и немецкие танки. «Браво, Гильом! Браво, Гильом Боньяр!»
Не надо обладать слишком уж развитым воображением, чтобы представить, что там делается. Стоны, проклятия, паника! Лошади давят друг друга и своих всадников, в щепки разносят подводы, обезумевшие люди тщетно ищут укрытия.
А «юнкерс» продолжает освобождаться от груза. Еще одна бомба, еще одна и еще. «Все?» — спрашивает Гильом Боньяр.
У него сейчас злые глаза, он мало похож на самого себя. Он не забыл, что несколько минут назад его жизнь висела на волоске, что его хотели уничтожить, сжечь, превратить в обугленный кусок мяса. Не-ет, он этого не забыл! И, пожалуй, никогда не забудет. Первый бой вообще никогда не забывается. Особенно если этот первый бой мог стать последним. Да, если бы не Павлито, Гильом Боньяр уже не был бы Гильомом Боньяром — от него ничего не осталось бы. Как сейчас ничего не останется от тех, кто сидит в этом «юнкерсе».
Он дал полный газ, подобрал высоту и пошел в последнюю атаку. Теперь он бил по кабине летчика. С «юнкерса» огрызались, в правом крыле «девуатина» уже появились дыры, но Гильом не замечал этого. Он, кажется, что-то кричал, какие-то бессмысленные слова, может быть, ругательства — никто его не слышал, как ничего не слышал и сам Гильом.
…Отто Фарнбаум уронил голову на штурвал и несколько мгновений сидел неподвижно, будто оцепенев: Из правой ноги, повыше колена, хлестала кровь, он чувствовал, каким влажным и горячим стал комбинезон. В глазах поплыли черные круги, потом небо вдруг дважды или трижды перевернулось, мелькнули багровые — страшно багровые, как будто их насквозь пронизали тысячи молний, — облака («Откуда они взялись? — вяло подумал Фарнбаум. — Их ведь совсем не было!»), а земля, тоже необыкновенно багровая, провалилась в какую-то бездну, в черную пустоту.
Как ни странно, никакой боли он сейчас не испытывал: жизнь уходила из него медленно, но неотвратимо, он словно погружался в сон.
— Нет! — Фарнбаум произнес это слово вслух и еще раз повторил: — Нет!
«Девуатин» бил по плоскости. Машина вздрагивала, точно от причиненной ей боли, но пока продолжала лететь. Стрелок почему-то молчал, и Фарнбаум спросил:
— Ты что, Вилли?
Стрелок не отвечал. «Значит, все, — подумал Фарнбаум. — Значит, конец».
Он увидел, как истребитель стал набирать высоту. Нетрудно было догадаться, что летчик сейчас пойдет в последнюю атаку. С пикирования ударит по кабине или по мотору — результат будет одни и тот же.
«Надо прыгать, — подумал Фарнбаум. Надо сейчас же прыгать!»
И продолжал сидеть, судорожно вцепившись обеими руками в штурвал. С неожиданной ясностью перед ним предстала картина всего, что произошло. Гибель Любке, разбитый строй бомбардировщиков, дьявольская карусель боя «хейнкелей» с русскими истребителями и, наконец, сброшенные им, Отто Фарнбаумом, бомбы на свои собственные позиции. Все казалось непостижимым, непонятным — какой-то страшный кошмар, в который невозможно поверить! Десятки раз они вылетали бомбить Мадрид, десятки раз после каждого вылета они разочарованно роптали, что настоящему летчику без настоящего боя жить невероятно скучно и воевать не интересно, и вот первый же бой… Да, все это непостижимо и чудовищно: он, прославленный летчик люфтваффе Отто Фарнбаум, начинавший свою карьеру вместе с Германом Герингом, потерял все в один день, даже в один час.
