Григорий Коновалов - Истоки. Книга вторая
– Мать… схоронили маму, – сказала она.
Он сел на камень, прикрыл лицо шлемом. Сестра расчесала пальцами его темные потные волосы.
Михаил свернул цигарку, закурил.
– Лена, это очень нехорошо, если я… Мне нужно повидать Веру… Вся душа проросла ею. Или сначала на могилу к маме? Нет, ее повидаю, если все рухнуло…
Лена поправила медицинскую сумку, развернула плечи. Высоко держа голову в пилотке, молча проводила брата до школы под кручей оврага, в этой школе учились те подростки, которые могли стрелять. Маленьких отправляли за Волгу.
XIX
С каждым ударом сердца, все более спокойным, Михаил стынул. А вдруг да и повторится то же самое, что уже было с ним весной сорокового года, когда он вернулся с финского фронта. Но тогда она не отвечала на его горячие письма «из снежного края», а теперь же за год получил две открытки! Спокойные и доброжелательные. Уговаривала его беречься. «А то я знаю вашу натуру…» Знала ли она его лучше, чем он себя, или просто к слову сказала, но даже эта кажущаяся осведомленность в его характере доставляла ему радость, правда, неустойчивую.
Теперь его чувства к Вере отличались от его чувств не только к прежде близким ему женщинам, но и от того, что он переживал весной сорокового года. Тогда меньше всего думал о ее душе, просто «незаинтересованно» любовался красотой, редко жалея и не желая ее. Возносил мечтой на холодные высоты, молился своему богу, временами сердился на него, не задумываясь, чего тут больше: игры воображения, экзальтации чувств или сугубо личной религиозности. Сотворенный им бог жил своей жизнью, парализуя волю и порывы Михаила всякий раз, как только Михаил приближался к нему.
Война научила многому: на место бога поставила девушку-сироту, маленькую, с крупными руками, с недоверчивым и в то же время желающим верить взглядом изменчиво-золотистых глаз.
«У меня большая радость: дядя Макар подшил валенки, и теперь не страшен холодный класс! Ноги как на печке», – писала она ему зимой. Два раза собирал он ей посылки, но их не принимали. Проснувшаяся впервые забота о женщине перерастала в тревогу за ее судьбу, меняя в корне душевный уклад Михаила.
Теперь он знал, зачем пришел к ней, что ему нужно от нее. И тем досаднее было ждать, хотя и догадывался, что не только заседание держит ее за дверями: ей нужно время.
В белом льняного полотна платье, белой панаме, с портфелем в руке показалась она ему в первую минуту строговато-скромной. Склонив голову, сдержанно улыбалась, нижняя полная губа морщилась растерянно, верхняя вздрагивала.
Бывало, думая о нем, приучая себя к мысли, что будет жить с ним, Вера старалась представить себе изрытое оспой лицо. И это лицо было для нее нужным – оно как бы воплощало в себе войну, страдания и мужество людей.
Вере было в таких случаях стыдно за свое благополучие, за свою недостаточно горячую потребность жертвовать собой.
Вера тронула Михаила за руку, вдохнула запах мужского пота, решила заботливо: «Надо постирать его белье».
– Я всего на сорок восемь часов… – Михаил горячо, сбивчиво заговорил о своих настроениях, потом, чувствуя ее пугливую настороженность, примолк.
– Говорите, говорите. – Вера признательно взглянула на Михаила.
Хозяйка квартиры, еще не старая вдова с завитыми под шленскую ярку волосами, встретила их с удивлением, очевидно, мужчины не часто гостевали здесь. Вера жила в маленькой комнате с окном в сад, запущенный, густой.
Накинув на плечи платок, скрестив на груди руки, она ходила по комнате, четко выстукивая каблучками по деревянному полу.
Подперев голову рукой, Михаил улыбался пухлыми губами, любовался ее ногами, стройными, упругими. Встал, мягко опустил на ее плечо руку. Вера прижалась лбом к его груди, но тут же отстранилась. Сомкнув брови, сказала с решительностью исповедующейся:
– Я должна сказать правду. Садись вон там, а я – тут.
Михаил убрал со стола водку, бросил в таз папиросу.
– Я и Александру хотела рассказать о себе, а потом передумала. Ты мне судья, и никто больше… Я любила, и, кажется, без взаимности. Он погиб. Нелегко мне все это забыть.
– Спасибо за доверие, Вера, – сказал он, заикаясь. Или небогата была внешними событиями ее жизнь, или Вера не придавала этим внешним событиям особенного значения, но только говорила она больше о том, что думала и чувствовала. И впервые Михаил начинал понимать, почему она замкнута, неподатлива на знакомства. Он робел перед открывшимся духовным миром Веры.
Михаила озадачила беззастенчивая ее искренность, за которую нужно платить такой же горячей исповедью.
«Как же я отвечу ей тем же? Да и под силу ли, мыслимо ли рассказать о себе все вот с такой детской откровенностью, как будто не знающей ни страха, ни стыда». И, оправдывая, успокаивая себя, подумал: «Да и нужно ли идти до конца, до последней точки во всем?»
Неожиданно для себя, и особенно для Веры, Михаил встал на колени, прижимая ее руку к своему лбу.
Вера толкнула его в грудь, выбежала из комнаты. Две папиросы он выкурил, а она все не возвращалась. За тонкой стеной гудел голос хозяйки, то удивленный, то насмешливый: «Валяй!» Гремел умывальник.
Вера вошла на цыпочках. Что-то бесповоротно изменилось в ее облике. Михаила сковало изумление, когда сорвала с головы косынку лимонного цвета: под нулевку окатала свою голову машинкой.
– Видал? – спросила она, снова повязываясь косынкой. Чистотой и свежестью омытого дождем цветка светилось лицо.
– Зачем?
– Не знаю, но так надо. Новая жизнь, новые отрастут косы.
– Знаешь, так ты еще красивее.
Глаза ее были ясны, приветливы.
– Прости, что отказала тогда. Теперь я согласна, – и уверенно, будто всю жизнь каждый день проделывала это с ним, поцеловала свежими, прохладными губами.
И, будто не сомневаясь в правильности и законной обязательности своего решения для себя и для него, не спрашивая, берет ли он ее, Вера стелила постель на двоих. Только улыбалась растерянно и доверчиво.
Михаил охотно подчинился ее обстоятельности и размеренности, лежал на кровати, закинув руки за голову, вприжмурку наблюдая за Верой. Угасали в голове спрессованные звуки войны. В длинной, ниже колен розовой рубахе с вышитыми на груди зелеными цветочками остановилась Вера у кровати. Своей девической беззащитностью и неразгаданностью томительно тревожила она его.
Боясь потерять ее, спросил удивленно и робко:
– Кто ты такая? Для меня кто?
– Я? Твоя жена. – И пальцем нажала на черный сучок выключателя.
– А знаешь, имя Михаил не подходит к тебе. Он с мечом, а ты настоя-а-а-щий Мишук…
Она была наивна в своей покорности.
– Пусть ребенок будет, – прошептала Вера.
– Я люблю твои руки, – сказал Михаил, засыпая.
Во сне горели дизели в танке, а люки заклинило, не открывались. Вскочил на кровати.
Вера за столом писала что-то.
– Спи, я еще не погладила гимнастерку и брюки.
– Гладить не надо, они очень грязные.
– А я постирала, над плитой посушила. Теперь и у меня есть солдат, о нем надо заботиться.
Михаил встал, надел ее спортивные брюки, стал исправлять перегоревшую электроплитку. Обрадовался, увидев у жены пониже затылка коричневое родимое пятно, прежде скрытое завитками волос.
– По родинке тебе полагается быть счастливой, милка.
– Ага, так все и случилось.
Косынка резко оттеняла женски-самоуверенную разлетость черных бровей. Михаил видел, что она, в сущности, еще ребенок и в ее серьезности еще много было от игры в куклы.
Вере хотелось перековать душу сумбурного человека. И, радуясь, что так много работы, она с первого же часа семейной жизни взялась за наведение порядка.
Михаил немного оробел перед ее активностью, но подсознательно чувствовал, что благоразумнее довериться ей. По ее совету он даже за несколько часов до отъезда сел за свои записные книжки, чтобы навести порядок.
Обычно он несколько презирал людей педантичных, но сейчас за привычкой Веры к порядку во всем решительно чувствовал не мелочность, а душевную уравновешенность и стойкость. Жалко было расставаться с Верой, с ее маленькой уютной комнатой, где она ухитрилась отгородить в одном углу кухоньку с крохотным столиком, в другом – умывальник. Рабочий столик так и манил к себе потрудиться.
И радостно было Михаилу слышать плескание воды за ситцевой занавеской, увидеть в просвете прямое плечо или мелькнувшую грудь.
Спокойно держалась она на танкодроме. И только когда обнял последний раз, схватила Михаила одной рукой за гимнастерку, другой – за ухо. Глаза ее расширились, вспыхнули жарко и тоскливо.
– Лучше бы не начинать, – повторила несколько раз.
Эти слова и выражение ее глаз Михаил вспоминал часто, когда случилось с ним непоправимое несчастье.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Макар Ясаков, вернувшись с ополченских занятий, поскидал с себя пиджак, сапоги, сел в холодочке, обхватил кривопалыми ногами жбан с холодным квасом. Жена раздувала огонь в летней печи, взвихривая золу, готовила своему воину обед.
