Леонид Ленч - Из рода Караевых

— Ничего не слыхали?! Фашисты взяли Ростов, вырвались на оперативный простор! — Любочка произнесла эту газетно-штабную фразу со странным, не к месту, кокетством. — Ихние танки на марше и, свободное дело, могут нагрянуть к нам в Ессентуки. Мы эвакуируемся пока походным порядком, только под тяжелых дают автотранспорт, а такие, как вы, и персонал идут пешком. Скорей собирайтесь!

Она убежала. Леша посмотрел на Макара Ивановича и выругался.

— Ругаться-то сейчас, матрос, пожалуй что, и ни к чему! — с обычной своей строгостью сказал Макар Иванович. — Не стоит, брат, ругаться, когда…

И, не закончив фразы, вдруг сам загнул такое, что Леша даже вздрогнул: он раньше не слышал от рассудительного старшины подобных словечек.

В походной колонне госпиталя Макар Иванович и Леша пешком дошли до самого Нальчика. Проходили через притихшие, нахмуренные казачьи хутора. Степенные статные казачки стояли у своих белых, чистых мазанок, многие плакали, глядя, как тяжело шагают по мягкой дороге за единственной двуколкой с флагом Красного Креста черные от пыли солдаты без оружия, в бинтах и повязках. А в каком-то глухом хуторе навстречу колонне раненых вышла древняя старуха, вся в черном, по-тополиному прямая, с длинной сучковатой палкой в руке. Гордым, каким-то царственным жестом она взмахнула своим библейским посохом, звонко, по-молодому закричала, почти завизжала:

— Вертай назад, служивые, не пущу дальше! Воевать идите! Идите воевать, сукины дети!..

— Мы, бабка, отвоевались! — за всех ответил ей солдат с забинтованной толовой. — Пропусти уж, пожалуйста! Не серчай!

— Не пущу! — бесновалась старуха, продолжая размахивать палкой. — Сами небось уходите, а нас нехай турок, басурман, матери его сто чертей, всех изничтожит?! Под корень пустит все племя?! Не пущу!..

Из калитки выскочила растрепанная девочка лет четырнадцати, босая, с испуганным зареванным лицом, повисла на грозящей старушечьей руке, залепетала:

— Нехорошо, бабушка!.. Идемте!.. Ой, стыдно-то как!

Когда раненые вышли из хутора на степной грейдер, Макар Иванович сказал Леше:

— Старуха эта хоть и тронутая, однако слова у нее, скажу тебе, как осы…

В Нальчике раненых погрузили в санитарный поезд и повезли в глубь Кавказа по магистрали, которую уже бомбил бешено наступавший противник.

— Разор! — сказал наконец Макар Иванович и тяжело вздохнул.

Леша не ответил. Поезд шел так тихо, что не вызывал ветра. По обеим сторонам пути стояли густые фруктовые сады, лежали бахчи. Видно было, что богато живут колхозники среди всей этой благодати.

— Людей жалко! — помолчав, прибавил старшина. — Все добро бросили, с малыми ребятами едут в глубокий тыл спасаться. А куда едут? Что их там ждет? А фашист прет и прет!

И опять Леша ничего не ответил, потому что знал больное место Макара Ивановича. С самого начала войны старшина не имел никаких известий от жены и дочери. Они жили в Таганроге, а Макар Иванович еще в 1938 году попал на большое строительство в Белоруссию, жил один, в Таганроге бывал наездами. Там, в Белоруссии, его и прихватила война.

…Показалось селение. Опять медленно поплыли навстречу поезду зеленые сады, а среди них белые домики. Поезд пошел еще тише. На высокой насыпи толпились дети и женщины. Легкие платья, цветные майки, белые платочки на головах, босые ноги, сильные, загорелые открытые руки… Женщины что-то кричали, дети размахивали полотняными школьными сумками, соломенными кошелками, обшитыми тряпьем. «Защитники наши!.. Родимые!..» — услышал Леша.

— Что у вас в сумках-то? — крикнул он, улыбаясь, женщинам.

— Фрукты! — с готовностью выкрикнула в ответ пожилая высокая, очень худая женщина в линялой майке и сейчас же бросила Леше свою сумку. Моряк ловко, словно конец каната, поймал ее на лету. Стоявшая рядом с женщиной девушка-подросток, босоногая, золотоволосая, с чуть наметившейся грудью, крикнула Макару Ивановичу:

— Ловите, товарищ!..

Подняв над головой большой темно-зеленый арбуз, она кинула его на площадку вагона точным броском бывалой баскетболистки.

Макар Иванович растопырил руки, но сплоховал, не поймал и от возбуждения чуть было не свалился с подножки. Леша удержал его, ухватив сзади за воротник рубашки.

Ударившись о ступеньку, арбуз сочно треснул и разлетелся на куски. Спелые семечки брызнули черным фонтанчиком, а один арбузный осколок, подскочив, стукнул Лешу по лбу.

— Но это уж последнее дело, когда свои своих кавунами бомбят! — усмехнулся моряк, поднимаясь и стряхивая ладонью арбузный сок со лба.

Макар Иванович не ответил ему. С вожделением глядел он на темно-розовые куски арбузной мякоти, валявшиеся на шпалах второго пути.

Поезд остановился. Теперь бахча подобралась почти вплотную к рельсам. Арбузы — большие, манящие, такие же аппетитно темно-зеленые, как и тот, который разбился о подножку вагона, лежали на земле, и их было много.

— А, ей-богу, я сейчас соскочу и сам сорву один кавун! — произнес Макар Иванович, облизнув запекшиеся, в трещинах губы. — Смерть как пить охота!

— Не надо, Макар Иванович! — солидно сказал Леша. — За вами другой соскочит, за ним — третий. Тем более что знают ваше звание. Всю бахчу оборвут! Нехорошо получится! Не надо!

— Кто теперь с этим считается?!

И Макар Иванович, подтянув подштанники, с удивившей Лешу резвостью соскочил с подножки на землю.

Пригнувшись, словно при атаке, старшина побежал к бахче. Леша последовал за ним, тоже пригибаясь. Однако женщины из селения заметили их маневр, и та золотоволосая, босая девушка, что кинула им арбуз, первая бросилась к бахче с отчаянным криком, размахивая длинной палкой.

Не обращая на нее никакого внимания, Макар Иванович бродил по полю, выбирал себе кавун. Он наклонился и уже нащупал один, когда девушка оказалась рядом.

— Как вам не стыдно, товарищ! — сыпала она скороговоркой, и ноздри ее маленького, покрытого темно-рыжими веснушками носа яростно раздувались. — А еще пожилой человек! И считаете себя, наверное, сознательным. Нельзя брать самому. Оставьте, товарищ!..

Не отвечая ей, Макар Иванович все щупал и мял облюбованный арбуз.

— Оставьте, вам говорят! — выкрикнула девушка, чуть не плача.

Но Макар Иванович все-таки сорвал кавун, и лишь тогда, обернувшись, увидел молодое, потемневшее от гнева лицо. Что-то было в этом лице такое, от чего Макар Иванович смутился, густо покраснел и положил арбуз на землю. А девушка продолжала бессвязно, страстно и громко говорить:

— Это колхозное добро… для всех… Мы все это армии отдадим… А если каждый товарищ будет своевольничать…

Подошла пожилая женщина в линялой голубой майке, сказала: «Что случилось, Надя?!» — но вдруг, пристально посмотрев на смущенного Макара Ивановича, глухо вскрикнула и, обхватив его за шею жилистыми, почти черными от загара руками, стала целовать в красные от нерастаявшего стыда щеки, в рыжие усы, в потный лоб, в глаза. Она целовала его короткими, крепкими, болезненными, как клевки, поцелуями и, не то смеясь, не то плача, говорила, задыхаясь:

— Вот встреча-то, господи!.. Надя, смотри, ведь это отец твой!.. Усы отрастил! Господи, ведь и не узнаешь сразу!..

Золотоволосая девушка выронила из рук свою палку и громко, совсем по-детски заплакала.

Когда подошел Леша, она стояла, спрятав лицо на груди отца, и повторяла:

— Прости, папочка, что я тебя… что я тебе…

И, не договаривая, снова принималась плакать в голос. А Макар Иванович гладил ее по голове большой, натруженной, жесткой рукой.

Нежным движением он оторвал наконец от своей груди голову дочери и сказал, показав ей на улыбающегося Лешу:

— Познакомься-ка лучше с дружком моим. Тоже из нашего госпиталя! Жених первой статьи! Смотри, матрос, какая интересная история получилась из-за этого кавуна, пропади он пропадом! Семью встретил!

Леша пожал руку Наде и Варваре Павловне, рисуясь, сказал с несколько высокопарной пышностью — это уже специально для Нади, для ее наивных и жарких глаз:

— Недаром говорится, что война — это лотерея судьбы! Кому счастливый билет достанется, кому — пустышка!

Варвара Павловна — грудь ее распирала жгучая и сладкая боль неожиданного счастья — спросила мужа:

— Очень больно тебя ранило, Макарушка?

— Поправлюсь! — ответил Макар Иванович. — Скоро домой!

Надя всплеснула руками:

— Ой, папочка, к нам?!

— К себе, в свою воинскую часть, дочка! — наставительно и строго ответил ей старшина и уже по-командирски коротко бросил Леше Клименко: — За поездом поглядывай!

Варвара Павловна стала рассказывать, как они с Надей уезжали из Таганрога.

— Помнишь Елизавету Васильевну? Из горкома партии? Такая оказалась сердечная женщина, дай ей бог здоровья! Это она нас с Надюшкой в эшелон устроила. Все, конечно, пришлось бросить, Макарушка, очень уж поспешно уезжали!