Александр Коноплин - Млечный путь (сборник)
— Сухари лучше поберечь. Главная еда — запасы белок, бурундуков и прочих… — Валера замолкает.
Он не знает других животных в тайге, делающих запасы на зиму.
— Мне один человек рассказывал, — продолжает он, — сибиряк-охотник, он ходил в тайгу с одним сухарем и двумя небольшими мешочками, в одном — табак и спички, в другом — соль. Мясо добывал силками и капканами. Чего поймает, шкурку сдерет, на вертел тушку насадит и через полчаса — жаркое: заяц или белка.
— Он что, и белку ел? — интересуется Котик.
— С голодухи и крыс едят, — мрачно вставляет доцент, и мы замолкаем: крыс из нас, кажется, еще никто не ел…
В Валере мало лагерного и много от прежней жизни, особенно фронтовой. В лагере он недавно, оголодать, как Полищук, не успел, жена регулярно шлет посылки, которыми он делится с нами, только сало и чеснок бережет для побега. Он по-детски доверчив и по-фронтовому верит в дружбу. Мы, зэки со стажем, все это давно забыли.
Самый старый из нас Прокопий Полищук — ему уже за сорок — сказал как-то:
— Валера — мальчишка. Втянул нас в авантюру.
— Чего ж ты лез?
Он поежился, нахохлил бушлат и стал похож на старого петуха.
— Хрен его знает, чего. Вы с Котиком рванули, ну и я, старый осел… Наверное, тоже свободы захотел: хоть день без конвоя.
И уже в бараке, укладываясь спать, признался:
— Боюсь одного: как бы по моему следу не пустили старшину Гребнева с его собакой, тогда — хана.
Он накрылся с головой одеялом — типичная привычка зэка, — но еще долго вздыхал и кашлял.
О старшине Гребневе я услышал сразу по приходе на этот ОЛП. Говорили, бывший фронтовик, орденов и медалей — полный «иконостас», ростом высок, физически силен, по тайге носится как лось. Одни говорили, что задержаний у него 235, другие, что много больше, но все дудели в одно: не приводит он беглецов! Кончает в тайге! Потом по его следу посылают лошадь, возница-зак цепляет убитого за ноги к саням и волокает в лагерь. У вахты бедолагу кладут у самых ворот, чтобы зэки, выходя утром на работу, видели и понимали, что и с ними будет то же, если побегут.
О собаке Гребнева тоже слышал — какой же собаковод без собаки, — а вот кличку такую встретил впервые. Его собаку звали Кларой. Мне она представлялась громадной псиной — вроде тех, что сопровождают нас каждое утро на работу и обратно. Как же эти твари нас ненавидят! Захлебываясь лаем, прямо кидаются на каждого. Запах наш что ли не нравится, или черные бушлаты приводят в бешенство?
Подъем в шесть утра всегда неожиданен. Кажется, только-только задремал… Проснувшись, расталкиваю Полищука.
— Ну ты здоров спать, доцент! — но тут бросается в глаза его багровое лицо. — Похоже, тебе в санчасть надо, авось, лепила даст кантовку. У тебя жар.
— Хрен даст, — отвечает Полищук, — у меня стабильно: тридцать семь и два, до нормы не дотягивает.
Он тяжело поднимается, кашляет и не спешит вставать с нар. Я приношу ему сухие портянки от печки и валенки.
Он этого не замечает. Ему раз в месяц приходит посылка от старушки-матери — сухари и немного сала или бутылка масла. Однако то, что ему присылают, а мне нет, ставит его на ступеньку выше, и нет ничего удивительного, с его тачки зрения, что я подаю ему теплые портянки, а не он мне…
— Вторая бригада, на завтрак! — орет Сохатый.
Орать что есть мочи ему нравится, после этого народ устремляется к выходу и создается впечатление причастности Сохатого к маленькой частице большого начальства.
— Сохатый — сука[18].
Когда-то давно на девятом ОЛПе во время жестокой резни между блатными Сохатый дрогнул и бросился в запретку под защиту стрелка. И хотя в дальнейшем за всю двадцатилетнюю лагерную жизнь он ни разу не преступил воровского закона, урки ему того поступка не простили.
После крика Сохатого шум в бараке усиливается, с верхних нар прыгает заспавшаяся молодежь, эти за столы сядут первыми и пайку выберут какую надо — серединку с поджаристой корочкой, и из-за стола встанут последними: не любит молодежь выхода на работу.
Мы с Полищуком приходим с опозданием. Сегодня он мне особенно не нравится: щеки обвисли, кожа белая с желтизной, взгляд тусклый. У дверей столовой нас ждет Валера. Бригада уже «отстрелялась» и теперь топчется в дверях, у кого есть махорка — закуривают, остальные ловят дым ноздрями.
— Сегодня в двенадцать у Трухлявого, — тихо говорит Валера.
Он как будто не замечает согнувшегося в кашле доцента. Валера молод, крепок телом, тренирован, владеет приемами рукопашного боя и недолюбливает хлюпиков. Сегодня он явно сдобрил баланду топленым маслом из посылки и положил на хлеб кусочек сала…
— Нате вот, — он сует нам по луковице, — схаваете в обед.
Я свою кладу в карман, Полищук впивается в нее зубами. На нежной белизне сибирского «фрукта» остается кровь с его десен.
Мы идем к столу, где наши бригадники долизывают миски — каждый свою.
— Еще бы минута, и слопали бы ваш завтрак! — шутит четвертый член нашей группы Котик Вавилов. — Ну как, доцент, сегодня наточишь мой топор?
— Не мое дело — точить топоры, — глухо отвечает Полищук.
— А мой хлеб жрать — твое?! — вскрикивает Котик.
Есть повод покуражиться. Топоры точат в мастерской возле зоны, в оцепление инструмент привозят кучей, но каждый берет свой топор: плохим много не наработаешь. В мастерской же точат небрежно, а иногда и вовсе пропускают.
— Падло! — орет Котик, и все молчат: Вавилов прав…
Свою кликуху он получил при смехотворных обстоятельствах. Когда этап с Лубянки привезли на Москву-Товарную к вагон-заку, Вавилов в толпе зевак увидел свою кралю и помахал ей рукой. Она его тоже заметила и крикнула:
— Держись, Котик! Я тебя люблю!
Рабочий день начался как обычно, задолго до рассвета. Следом за бригадами привезли инструмент, бригадиры развели своих по делянкам. Работяги лениво подергали пилы и сели покурить. В этот час никто никого не подгоняет, не шлепает по загривку тяжелой рукавицей — в этот час все подобное бессмысленно.
С трудом доработав до обеда, мы пошли навестить Трухлявого. С ним Валера завел дружбу недавно, но здорово преуспел: у старого конвоира на фронте погиб сын такого же возраста, других детей Бог не дал. Старуха померла сразу после войны, и Трухлявый доживает век. Скорее по инерции: служит в ВОХРе, дома нянчит внуков — детей племянницы, неизвестно от кого прижитых. У него ревматизм, подагра и, кажется, туберкулез. В ВОХРе он служит последнюю зиму, весной уйдет на пенсию сажать картошку и, если ноги не подведут, рыбачить. Нижняя Тунгуска, по его словам, сильно богата рыбой. Ловятся и щуки, и налимы, и язи, попадаются хариусы и даже стерляди. Одну такую чудо-рыбу он как-то принес в оцепление для Валеры.
Мы понимали, что за поведением нашего вожака кроется хитрость, он хочет устроить побег во время дежурства Трухлявого. Участок тайги, где ведутся разработки, называется оцеплением. Еще до прихода бригад стрелки обегают вокруг этого участка на лыжах. Переход лыжни считается побегом, охрана стреляет без предупреждения. Однако внутри оцепления валежник сухой давно сожгли, и теперь для костров, где обогревается ВОХРа, ходят за оцепление, иногда довольно далеко. Заготовители сушняка идут в сопровождении охранника, чтобы перейти лыжню, надо получить разрешение начальника конвоя. Можно, конечно, жечь сырые сучья — их скапливаются горы, — но сырое дерево сильно дымит, стрелки матерятся — густой дым ест глаза, застилает от них наблюдаемый участок. Случалось, зэки использовали эту дымовую завесу для побега.
Между советским лагерником и серым волком много общего. Оба наблюдательны, осторожны, терпеливы, неслышны. У обоих один смертельный враг, оба отличаются жестокостью, и оба всегда голодны. У них нет чувства товарищества, преданности дружбе и даже любви к самке.
Год назад у нас на ОЛПе зэк зарезал молодую врачиху, имевшую глупость влюбиться в красивого умного парня, получившего срок, по его словам, за чужие грехи. Романтика, присущая молодежи, и неопытность, а тем более врожденная интеллигентность и гуманность, естественная для двадцатитрехлетней москвички, непонятна уголовнику. Любовь их была короткой и безоглядной. Они встречались ночью в медсанчасти — зэк подделал ключ от двери. Потерявшая голову от любви девушка не задумывалась о последствиях. Скорей всего, он уверил ее, что срок его скоро кончится и тогда они вместе уедут далеко-далеко… Будь на ее месте другая, более практичная и трезвая, она бы наверняка поинтересовалась в первом отделе о заключенном из второго барака…
Между волком и зэком есть только одно различие: волк убивает исключительно для еды. Зэк зарезал свою единственную любовь, проиграв ее в карты. Окровавленный белый берет ее еще долго валялся в подсыхающей кровавой луже.
