Владимир Орленко - Операция без выстрела

— Кто задушил женщину и ребенка?

— Девочку задушил я, а женщину Дужий. Перед этим Зубатый отвел женщину и ударил ножом, в лесу мы стрелять боялись.

— А еще были случаи, когда вы без приказа зверхников убивали людей? — спросил Виктор Владимирович.

— Видите ли, зверхники давали приказы вообще: убивать комсомольцев, коммунистов, председателей колхозов, учителей, директоров школ, жен и детей активистов, а уж кого именно — решали я или Дужий как эсбист надрайонного провода. Могли это решать и районные проводники. Но прошу еще раз зафиксировать, что все это мы делали по приказу провода ОУН.

— Это мы уже зафиксировали, — повторил следователь. — Теперь, Щепанский, скажите, сколько ваша банда и вы лично повесили, задушили; убили ни в чем не повинных людей?

— Я уже ответил, что такого подсчета не вел, но по моим дневникам, отчетам это можно установить.

— Вы убивали, вешали людей, которые оружия не имели. Не так ли? — спросил Тарасюк.

— Почему? Кое у кого было оружие.

— Например?

— Я дал задание поймать и привести ко мне участкового уполномоченного милиции Шухтина, который возглавлял в селе группу ястребков. Боевики во главе с Хмарой устроили засаду и поймали Шухтина, у него был пистолет.

— Что вы сделали с Шухтиным?

— Как — что? Задушил.

— А оружие, награды Шухтина? У него были награды — ордена и медали за освобождение Киева, за оборону Сталинграда.

— Оружие отдал Хмаре, а награды, офицерский ремень и сапоги взял себе. Когда меня захватили, то я все отдал.

— Отдал!.. Пускай его выведут. На сегодня хватит, — и Тарасюк вышел из кабинета.

Через несколько минут он вернулся. Щепанского уже не было. Следователь стоял у открытого окна и курил.

— Дайте и мне папиросу, — попросил Тарасюк, — может, легче станет. Сколько же они ни за что ни про что убили народу?..

— Когда вы ушли из кабинета, Щепанский хотел продолжить показания.

— Что же он мог сказать еще?

— Просил занести в протокол, что были случаи, когда он и его группа убивали вооруженных работников милиции и активистов из засады или через окно.

— Нет, дорогой майор, думаю, что вам и мне на сегодня достаточно. — Тарасюк пожал майору руку. — Надо подышать чистым, свежим воздухом. Побудьте, майор, с дочками, они вас так редко видят. Побудьте денек-другой. Я разрешаю.

Когда Тарасюк через несколько дней вошел в кабинет следователя, где проходил очередной допрос, ему бросилось в глаза какое-то напряжение. Следователь Степан Остапович нервно ходил по кабинету, а Щепанский сидел багрово-красный, тряс какую-то бумагу и что-то пытался доказать.

Тарасюк вместо приветствия спросил:

— Надеюсь, у вас все в порядке?

— В порядке, но Щепанский-Буй-тур никак не подсчитает, сколько же человек он убил сам, а сколько его банда.

— Я же не отказываюсь, но надо разобраться, где убивал я, а где и без меня. Я не хочу брать на свою совесть то, что делали оуновцы без моего ведома…

— К сожалению, такие, как вы, Щепанский, вспоминают о совести тогда, когда надо отвечать за содеянное, за страшные преступления, — сказал Тарасюк.

— Да, но гражданин следователь считает, что я был самый страшный головорез.

— А что, разве не так?

— Я легко могу доказать, что были в ОУН и пострашнее меня…

— Разве могут быть еще страшней? — спросил Тарасюк.

— Могут! — нервничая, произнес Щепанский.

— Послушаем? — обратился Тарасюк к следователю.

— Послушаем, — тот взял бумагу и ручку.

— Начну хотя бы с моего окружного проводника Демьяна. Он в годы оккупации работал в полиции, охранял гетто. Не знаю, каким образом, то ли предательствами, то ли просто грабежами, но у него было много золота, долларов, ценных вещей. Все это прятал в обыкновенном бидоне. Носился с бидоном, как дурень с писаной торбой. Три боевика ничего не делали — бидон берегли. Они тоже работали с ним в полиции и, думаю, была в том бидоне их доля. Однажды вечером Демьян взял боевиков, бидон и ушел с ними. Утром вернулся один. «Где хлопцы?» — спросил я Демьяна. «А ты что, соскучился? Давно не виделись? — в свою очередь спросил он меня. — Не волнуйся, ничего с ними не случилось, ты же знаешь, у меня ближе людей, чем они, нету и не будет». Я, конечно, понимал, что Демьян спрятал с их помощью награбленное, а с хлопцами расправился.

Щепанский колюче посматривал то на Тарасюка, то на следователя, пытаясь понять, какое впечатление произвел его рассказ. Тарасюк и следователь никак не реагировали на услышанное.

— Ну, еще рассказывать или хватит? — не выдержал Щепанский.

— Мы вас слушаем.

— Вы, наверное, знали о надрайонном проводнике Клее? Он из Бугского района, правда, лет на девять-десять старше меня и к ОУН принадлежит с 1936—1938 годов. Во время воссоединения Галиции с Советской Украиной он перешел на нелегальное положение, а во время оккупации был начальником полиции. Но это вам неинтересно?

— Продолжайте.

— Так вот этот Клей, его зовут Дмитро Купяк, когда стал надрайонным проводником, уже в первые дни оккупации ликвидировал всех активистов своего села, устраивал засады на бойцов, которые отступали под натиском немцев, и расстреливал их. Он жег села, убивал людей… В августе 1944 года, через короткое время после освобождения Львовщины от оккупантов, Купяк в селе Грабово загнал в ригу восемь человек, там были и женщины и дети, поджег и не отошел, пока рига с людьми не сгорела дотла. Мне рассказал об этом его боевик Черешневый. В селе Вербляны Клей убил 35 человек, там тоже были женщины и дети. В мае 1944 года Клей расстрелял семью Трояна за то, что тот назвал националистов предателями.

— Мы можем проверить то, что рассказывает Щепанский? — обратился Тарасюк к следователю.

— Вы что, мне не верите?

— Верим, но нам нужно, чтобы были не только общие слова, — произнес Тарасюк.

Следователь вышел. Щепанский клялся, что ничего не выдумывает, беда в том, что он сам там не был.

Вошел следователь.

— Действительно, семью Трояна уничтожила банда Клея[27]. Убиты Троян Владимир Тимкович, его жена Ганна, дочка София семи лет, сын Владимир пяти лет, дочка Мария трех лет, сын Яков двух лет, грудной младенец, которому не успели дать имя, и отец Трояна — Тимко.

— Видите, подтвердилось, о чем я рассказывал! Ведь я говорю правду! — повернулся Щепанский уже к Тарасюку.

— Да, страшную, кровавую правду. Стынет кровь в жилах, когда вы об этом рассказываете.

Но бандит словно не понял этих слов, он откровенно радовался, что теперь речь шла не о его преступлениях.

— Вот если бы вы Клея взяли, так он бы вам еще не такое порассказал, только сбежал он. Говорили, где-то в Канаде купил ресторан и живет припеваючи.

— А чем вы, Щепанский, объясняете такую жестокость и Клея, и Демьяна, да и свою собственную? — спросил Тарасюк.

— Я часто встречался с окружным проводником Демьяном. Он хвалился, что ему доверяет сам Роман Шухевич. Со слов Демьяна знаю, что Шухевич требовал держать людей в страхе даже в самом подполье. Возьмите хотя бы мои дневники и информацию в окружной провод. Я обязан был докладывать, сколько убили, сколько повесили, сколько сожгли, сколько собрали грошей и так далее. Демьян говорил, что по нашей информации провод оценивает деятельность каждого, и когда будет «самостийная», то и награды получит каждый по заслугам.

— Что ж, дайте Щепанскому бумагу, перо, пускай напишет все, что знает о зверствах националистов, а знает он много. Мы же займемся другими делами.

Полковник Тарасюк и следователь встретились через несколько дней.

— То, что написал Щепанский, — потрясающе и страшно, — сказал следователь. — Вы только представьте: как только он научился читать, отец-священник дал ему несколько томов хроники испанской инквизиции. Сынок прочитал их от корки до корки и с тех пор проникся нравами инквизиции, которые позволяли живыми жечь безбожников, сдирать с них кожу. Изнывая от омерзительного любопытства, он жег птенцов, ежей, закапывал в землю живых котят, щенят, цыплят…

— Что-то похожее рассказывал о Щепанском Береза, — вспомнил Тарасюк. — Кстати, он был уверен, что Буй-тура мы живым не возьмем, а если он и попадется, то на допросе ничего не скажет.

— Он много сказал. Теперь делает вид, что кается. Вчера, например, называл известные ему имена и адреса националистов, которым по заданию ОУН удалось легализоваться. При этом выразился так: «Они без меня ничего не стоят. Я всех выведу на чистую воду. Если кто из них не захочет сознаться, ведите ко мне — в момент все расскажет». Потом Щепанский спрашивал, когда его будут судить и кто проходит по его делу.

— А это еще зачем? — удивился полковник.

— Уверен, что его осудят на смерть, поэтому хочет обратиться в Москву с просьбой о помиловании.