Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

Графиня, граф и Оля переглянулись. И опять опустили головы: к книжке, к пасьянсу, к голубой розе.

Хорошо себя чувствовали только Алёша и кузен Костя. Да и то потому, что обоих не было дома. Оба то и дело уезжали веселиться. Подальше от источника этой самой скуки, источник которой всем в доме был ясен: им была старшая дочь Ивиных — Мари. И была такой с середины декабря, когда от ротмистра Облакова пришло то самое письмо.

Она бродила по комнатам. Присаживалась с книгой. Роняла книгу. Брала вышивку, откладывала вышивку. Открывала фортепиано, закрывала. Начинала разговор, умолкала на полуфразе. Утомила собой родных и домашних, устала от себя сама. Всем, включая саму Мари, тоже было ясно, что пора ехать в Москву. Но в то же время понятно, что ни в какую Москву они не поедут. Со дня на день ждали Бурмина.

— Милая, ты зря себя изводишь. Зачем про это думать да гадать? Кто ж пишет, если ничего не происходит? Писать не о чём, вот и не писал, — подала голос мать. — Едет сам, и слава богу.

— Я вовсе про это не думала, — ответила Мари.

— Подумай сама. Уж больно предмет неаппетитный, — отозвался от ломберного столика граф, — гошпиталя да повязки. Кто ж такое барышне пишет. Да ещё невесте.

— Вот-вот, — подтвердила графиня.

— Почему ж тогда этот Облаков не… — разозлилась Мари.

Но родители дружно сделали вид, что не слышали:

— Все знают к тому же, что такое почта.

— Конечно. Тем более во время войны. Сама посуди. Аустерлиц! Это, значит, сначала Австрия. Потом Пруссия. Потом Польша. Потом только Смоленская губерния. Он писал. Да пропало в дороге.

Мари молча смотрела, как опускается на стекло облачко её дыхания — и тает. Опускается — и тает.

У неё готово было слететь с губ: у этого Облакова почему-то не пропало. Но отец и мать успели чуть ли не хором:

— Цензура опять же!

— Военная, — уточнил отец.

— Никому не понравится знать, что его личное письмо невесте читает чужой человек. Хоть и по служебной необходимости.

Все согласились: ничего странного.

— Нет, нет и нет.

Тем не менее все в доме Ивиных сочли это весьма странным. После Аустерлица, где он был ранен, жених не написал своей невесте и строчки. О том, что Бурмин был ранен, написал Облаков.

Письмо друга должно было успокоить бедную невесту (безупречно воспитанный Облаков адресовал своё письмо графу, но все всё поняли верно).

Облаков писал скучно, толково и деликатно. Неудачное для русской армии сражение. Ранение Бурмина. Отступление по замёрзшей реке. Чудесное спасение. Чистый опрятный прусский госпиталь. Быстрая поправка.

Хорошее письмо. Безопасное письмо. Успокаивающее письмо. Его читали по очереди. Читали вслух. Отдавали читать соседям и знакомым. Там снимали копии и передавали дальше: у всех были в действующей армии если не родные, то родные родных. Оно обошло Смоленск и часть окрестных имений, пока снова вернулось к Ивиным. Настолько оно было порядочно, деликатно, уместно — как воспитанный человек, который принят везде. Как сам Облаков.

Мари оно ошеломило и ужаснуло.

Главный, подлинный смысл письма она поняла сразу.

Смысл этот был простым. По русской поговорке, охота пуще неволи. Кто хочет написать, тот всегда найдёт для этого и бумагу, и время, и слова, и оказию. А кто не написал — тот… тот… Тот найдёт тысячу причин не сделать. Лучше было не думать почему.

Но не получалось.

В стекло — у самого её лица — стукнули.

Мари вздрогнула, отпрянула. Движение навстречу, собственное движение прочь слились для Мари в одну секунду глубочайшего ужаса. Сначала она увидела щель, обсаженную неровными острыми камнями. Потом — две дыры над ней. Потом два острых треугольника: они торчали вверх.

— Кто там ещё? — спросила с дивана графиня.

Чёрные дыры пялились.

— Мари! — позвали за спиной. Голос, казалось, шёл со дна колодца. Пол под ногами качнулся.

Наконец дыры и треугольники соединились в харю волка. Клоками торчала шерсть.

Волк загоготал.

Тут же стали стукаться и тыкаться в окно остальные хари: коза, гусь, медведь, свинья. Все в вывернутых тулупах. Кивали, приплясывали. Гусь стал растягивать гармошку. Стекло задребезжало в такт:

Граф, скрипнув коленями, весело выпростался из-за ломберного столика. Зашуршали платьями maman и Оленька. Англичанин-воспитатель надменно поднял бровь. Хари стучали по стеклу. Расплющивали пятерни. Им в ответ улыбались, стучали из гостиной.

— Какая прелесть! Это чьи? Наши?

— Вот тот, гусь! Ха-ха.

— Фисонька, — окликнула девку графиня, — это наши или бурминовские?

Конопатая девка в белом фартуке подошла, хмурясь. Она не любила, когда её, барскую прислугу, жившую в доме, высший слой, считали экспертом