Добрица Чосич - Солнце далеко
Деревни сожгут… И откуда только их черт принес в наше село…
Так было до полудня. А потом начали возвращаться в деревни четнические командиры, вооруженные до зубов, приказывали бить в барабан, в школьный и церковный колокола и под угрозой смертной казни объявляли всеобщую мобилизацию. Запуганные крестьяне шли неохотно, и то далеко не все; их тут же отправляли по соседним деревням собирать всех мужчин от двадцати до сорока лет. Но в домах были одни женщины. На вопрос: «Где ваш муж?» — они как одна отвечали, что ушел, мол, еще вчера в другую деревню проведать такого-то или что убежал ночью, до зари, как только услышал стрельбу. Командирам все же удалось собрать кое-кого из крестьян. Многие не хотели никуда уходить из своей деревни и изъявляли желание остаться здесь, чтобы защищать село. Те, что посмелее, возмущались: как они будут голыми руками драться с партизанами, когда те вооружены и пулеметами и минометами? Командиры раздавали винтовки. Полные воинственного духа, они злобно грозили партизанам и кричали, что после всего этого вырежут в партизанских домах даже малых детей. Вокруг крестьян, которых согнали, чтобы отправить в условленные места, где их должны были зачислить в батальоны и бригады, толпились женщины и дети. Они совали им сумки с жареным мясом и рождественским калачом, наполненные красным вином и ракией бутылки и солдатские фляги, сохранившиеся еще со времен капитуляции. Мужчины ругались, грозили, некоторые пели, целовали ребятишек, нежно или с раздражением прощались с женами, наказывая им беречь детей. Иные заклинали тех, кому удалось укрыться от мобилизации, умоляли их позаботиться о доме и детях. Многие наспех называли домашним своих должников, чтобы в случае чего знали, кто и сколько им должен.
Среди мобилизованных шел разговор, что партизаны стреляют не хуже албанцев — прямо в лоб — и что их командир, Бόгиня, ходит с пулеметом и поет:
Три на шапке моей рога,Веду войско против бога.
Конные курьеры попрежнему куда-то спешили.
Густые черные колонны крестьян, из которых большая часть была без винтовок, вливались в наскоро составленные бригады и батальоны. Там их встречали строгие и злые бородачи с длинными волосами, вооруженные английскими автоматами, ножами и револьверами, кобуры которых висели на зеленых шнурках от английских парашютов. Одновременно с прибытием пополнения подкатывали к месту сбора и грузовики, набитые недичевцами, немецкими винтовками и ящиками с боеприпасами.
Обо всем этом Павле осведомлял секретарь Союза коммунистической молодежи, то и дело посылавший своих людей и мальчишек-подростков в соседние деревни за новыми сведениями. Теперь все село знало, в чьих домах расположились партизаны. Четники и их приспешники удрали еще на рассвете, предупрежденные писарем, который ушел вместе с ними. Павле с Вуком и Максимом решили, что рота засядет в лесу над деревней, дождется здесь четников и, только разгромив их, пойдет дальше. После этого разговора Павле вышел на улицу, направляясь в дом, где находился взвод Николы, чтобы взять у него одно отделение партизан и попытаться вместе с ними провести собрание в деревне.
В доме писаря стоял шум. Сима кричал и грозил женщинам, бросавшимся на девушку, которая, открыв сундук со своим девичьим имуществом, раздавала партизанам носки и рубашки.
— Что здесь такое! Ты что это делаешь, товарищ? — раздраженно закричал Павле.
— Вот, я раздаю товарищам. Я с вами иду.
— Нельзя тебе идти с нами!
— Почему? Я всегда любила партизан и помогала им. Вы спросите, товарищ, Бору, он у нас секретарь союза, — взволнованно говорила девушка и губы ее дрожали.
— Возвратите все вещи! Кто вам позволил брать? Что это такое — что мы, петлюровцы?!
— Товарищ Павле, девушка отдает это добровольно, потому что хочет с нами идти. Что ей делать у отца? Пусть идет с нами! — решительно взяла ее под свою защиту Бояна.
— Нельзя! Верните ей вещи! — снова закричал Павле. — Будьте готовы, выступаем на позиции. Отделение Джурдже — за мной!
Девушка заплакала:
— Почему ты так… товарищ…
Павле взглянул на нее. Его тронуло ее по-детски заплаканное лицо. Он заглянул в кухню: Сима отбивался от женщины, которая ползала у его ног, целовала колени и, безумно рыдая, умоляла, чтобы они не уводили ее единственную дочь. Она предлагала ему все, что есть в доме, — и вещи и деньги, — клялась вечно за него молиться. Уж пусть лучше они и ее убьют, если хотят, только не отбирают ребенка. Павле хотел что-то сказать Симе, но промолчал и вышел с отделением.
Когда они шли по улице, женщины высовывались из окон, провожая их взглядами, мужчины тайком выглядывали из конюшен и сеновалов. Павле торопливо шагал впереди Джурдже, на ходу покрикивая крестьянам, чтобы собирались к общинному управлению на митинг.
Когда они дошли до общины, Павле вошел в дом. Дверь была не заперта. В канцелярии на лавке, спиною к топившейся печке лежал старик. В комнате стоял простой стол, залитый чернилами и испещренный мелкими витиеватыми писарскими подписями, два-три стула, телефон и возле стены старая, ломаная железная касса. Напротив двери висел немецкий плакат, изображавший карту России с разорванным пополам сердцем, которое обозначало Сталинград. Над сердцем был занесен штык, с него капала кровь. На плакате крупными красными буквами было написано: «Сталинград пал!»
— Эй, дядя! Ты чего здесь делаешь? — с порога окликнул старика Павле. Тот обернулся, щуря глаза, как щурят спросонок, но, увидев вооруженного человека, кашлянул и молодцевато вскочил с лавки. Вытянувшись по команде «смирно», он быстро отрапортовал:
— Докладывает Веселин Плякич, бывший фельдфебель с салоникского фронта, служил во втором пулеметном взводе двадцать первого полка, Шумадийской дивизии. Восемнадцать лет состою сторожем общинного управления.
Павле улыбнулся и похлопал его по плечу.
— Хорошо, дядя, коль ты из Салоник, — честь тебе. А где председатель?
— Председатель и остальная власть ушли. Куда ушли — мне об этом не доложили, — отрапортовал он, продолжая стоять навытяжку.
— А ну-ка, дед, зови крестьян на митинг. Есть барабан?
— Все у меня есть.
— Хорошо! Пойди по деревне и кричи, что партизаны зовут на митинг.
— А это как, по всей форме?
— Да, по форме.
— Это хорошо, что по форме.
Сторож взял барабан и вышел на улицу. Взмахнув несколько раз палочками, он забил по сухой бараньей коже. Небо было подернуто облаками, было пасмурно. По деревенским улицам разносилась глухая барабанная дробь и слышался певучий голос бывшего фельдфебеля:
— Э-е-ей, люди! Партизаны зовут на митинг и мужиков и баб — всех старше шести лет. Все на митинг к управлению! Э-е-ей, лю-ди!
Павле стоял на обветшалых ступеньках общинной избы и слушал. Своих партизан он разослал по ближним домам собирать крестьян.
Прошло немного времени. И вдруг на склоне затрещал пулемет. Барабан умолк. Крестьяне, пришедшие было на митинг, повернули обратно. Партизаны сбежались к зданию общины.
— Несите скорее солому, нужно поджечь общинное управление. Вон там, за дорогой! — распорядился Павле.
Партизаны быстро притащили несколько охапок соломы и бросили ее под стол, отшвырнув в сторону телефон. Туда же снесли стулья, лавки, сорвали плакаты, и все это подожгли. Ярко вспыхнуло пламя.
Стрельба усиливалась. Павле со своей группой партизан помчался в сторону леска, рыжевшего на склоне холма, где все ожесточеннее, словно пожар, разгоралась стрельба. Развернувшись в цепь по опушке, партизаны ждали, не открывая огня. Четники били издалека. Когда Павле с группой своих бойцов приблизился к кустарнику, где стоял такой треск, будто горели мерзлые дубовые поленья, он нарочно залег рядом с новичками. При каждом выстреле они вздрагивали и зарывались головой в снег. Так делал и Лютица, но, когда рядом с ним лег комиссар, он приподнялся на локтях и стал подбодрять товарищей:
— Чего снуешь, как челнок. Нечего бояться, ведь не каждая пуля попадает. Если б каждая попадала…
— Так, Лютица, так! — Павле не скрывал своего удовольствия, глядя на красивого парня. Он был горд за него.
Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Воспользовавшись передышкой, Павле уселся под дубом, чтоб написать донесение Брке в Окружной комитет, собираясь вечером его послать. Положив на колено кожаную сумку и вырвав из блокнота несколько листков, он начал писать. Но когда дошел до расстрела Гвоздена, задумался; раза два или три он рвал листки и начинал писать снова, потому что каждое слово казалось ему пустым, а доводы, которые он приводил, неубедительными. Павле только успел кое-как закончить письмо, как четники лавиной двинулись в атаку. Вук передал по цепи приказ не открывать огня. Четники что-то кричали, стреляя на ходу, падали в снег, медленно и нерешительно поднимались. Они окружали лесок. Павле прикинул на глаз — их было несколько сотен. Когда они приблизились настолько, что могли слышать его, он поднялся и, прислонившись к дубу, обратился к мобилизованным крестьянам, призывая их не стрелять в партизан.
