Твой сын, Одесса - Григорий Андреевич Карев
Он бы и сейчас показал себя в ратном деле — пятьдесят три года не возраст, — да вот беда, второй год прикован Яков Кондратьевич тяжким недугом к постели, отекшие ноги трудно переложить с места на место, не то что…
— Мотя, — попросил Яков Кондратьевич жену, — положи мне подушку повыше да позови хлопцев.
Яков Кондратьевич сам любил мастерить всякие забавные штуки и учил этому детей: ладить клетки для птиц, замысловатые крысоловки, вязать пестрые самодуры на скумбрию, вырезать из древесного корня удивительные фигурки. Соседи говорили, что если бы Яков Кондратьевич занялся своими «штуками» всерьез, то в доме Гордиенко было бы достатка куда больше, чем от его плотницкого рубанка. Но бывший матрос только улыбался в ответ и, пока позволяло здоровье, плотничал на торговых судах, учил столярному мастерству детдомовских сирот и радовался, будто каждому ученику судьбу в руки вкладывал.
Сыновья охотно перенимали отцовское мастерство. Но Яша больше всего любил, когда отец, подкрутив копчики усов и лукаво прищурив один глаз, начинал рассказывать о кораблях, о дальних странах и штормовых морях, о мужестве и морском братстве. Это были удивительные истории, пережитые Яковом Кондратьевичем или услышанные им от бывалых моряков в годы флотской службы. Лешка устраивался поудобнее в стареньком кресле, Яша прикипал к табуретке, боясь шелохнуться, и даже егоза Нинка замирала, забравшись с ногами на самодельный диванчик. Тогда за окном, как за корабельным иллюминатором, ревели волны и свистали австралийские брестеры, африканские белаты и ветры других неведомых материков, скрипели старые акации, как мачты, белыми парусами вздымались и хлопали развешанные во дворе простыни, а комната наполнялась запахами соли, корабельных красок и морских водорослей. Иной раз так заслушивались отца, что только материн голос, зовущий к ужину, и возвращал их из плаваний у сказочных берегов, только он и напоминал, что они не на шлюпах Головнина у Курил и не на линкоре Лазарева в Наваринской бухте, а в своей полутемной квартирке на Нежинской. Не было бы этих рассказов, может, и не стал бы Яша учиться в спецшколе.
— Ну, рассказывайте, сынки, каким ветром дышите, какие песни петь собираетесь? Что в городе нового?
Такими словами в этот раз встретил Яков Кондратьевич своих сыновей.
Ребята переглянулись. Фашисты, подтянув новые войска, с каждым днем атакуют все ожесточеннее, трудно приходится нашим. И в городе неспокойно — поползли слухи, что скоро войска уйдут из Одессы, оставят город. Да нужно ли об этом говорить больному отцу до поры до времени?
— Что же молчите, сынки?
— Дела наши неплохи, батя, — начал Алеша, стараясь придать своему голосу бодрости и беззаботности. — Норму хлеба увеличили по карточкам. И на фронте после высадки десанта под Григорьевкой дела пошли лучше.
Яков Кондратьевич закрыл глаза и вздохнул.
— Не надо обманывать, Алексей… Видно, в чем-то мы с матерью неправильно вас воспитывали. Но врать мы вас никогда не учили.
— Он правду говорит, батя, — попробовал заступиться за брата Яша.
— Помолчи, Яков, — строго сказал отец, не открывая глаз. — О тебе особый разговор. Алексея не берут в армию, потому что пальца на правой руке нет… Понятно. Есть перед людьми оправдание. Хотя я на его месте все равно был бы в окопах… Палец не голова, без него воевать можно.
Отец приподнялся на подушке, открыл глаза. И оттого, что болезнь высинила под глазами широкие полосы, они еще пуще блестели антрацитовым блеском.
— А ты, Яков?.. У тебя чего не хватает? Натянул полосатку на грудь, так думаешь, уже и моряком стал?.. Вся беда, видать, в том, что все вам легко да просто досталось. Избаловала вас Советская власть. Хочу в школу — пожалуйста! Хочу в комсомол — будь ласков! Хочу в моряки — сделай одолжение, Яков Якович!.. И так во всем. А мы за это кровью платили… Только мы — темные, как мать сыра земля, неграмотные, как пеньки осиновые, — понимали, что без Советской власти нам нет жизни на белом свете… А вы этого не понимаете. Дивно и горько мне, сыночки.
— Батя…
— Чего, батя? — оборвал Яшу Яков Кондратьевич. — Вы вчера куда-то завеялись, а Володька с Абрамом прощаться к тебе приходили: эвакуируются вместе со школой. Они-то мне и рассказали, каково положение. Молодежь эвакуируют, значит, сдавать город будут. Это мне тоже по восемнадцатому году знакомо.
Яков Кондратьевич умолк, нахмурил брови, будто всматривался в далекие годы, припомнил уход кораблей из Одессы, эвакуацию коммунистов и комсомольцев, орудия броненосца, нацеленные на гайдамацкие курени: троньте кого, разнесем в щепки! Метнул черным блеском из-под бровей на притихших сынов:
— Почему ты, Яков, не уехал со школой? Почему вы оба не уходите?.. Меня жалеете?.. Так мне с этой палубы все равно не подняться. — Яков Кондратьевич зло стукнул кулаком по краю кровати и отвернулся к стене.
А Яше показалось, что в глазах отца блеснул не сухой угольный блеск, а что-то такое, чего он раньше в них никогда не видал.
— Мать боитесь оставить? — снова начал Яков Кондратьевич, не поворачивая к сыновьям головы. — Так ее с Нинкой авось не тронут… Да и негоже мужчинам за мамкину юбку… Вон ведь какие здоровяки уже вы-гнались, на коленях дуги гнуть небось можете! Или у вас гордости никакой нет, чертовы дети?!
Яков Кондратьевич жестко вытер ладонью усы и повернул голову к сыновьям.
— Гордиенки вы! Гор-ди-ен-ки!.. Может, от того самого приказного казака Василя Гордиенко род ведете, что против живоглота Посполитаки народ поднял! Может, запорожская кровь течет в ваших жилах!.. Придут фашисты, заарканят, штыком в спину и погонят на фронт. Против кого воевать будете? Против тех, с кем я Советскую власть завоевывал? Против их детей?.. Да лучше бы я с гражданской не вернулся, чем таких сыновей вырастил…
В изнеможении откинулся на подушку. В наступающих сумерках бескровное лицо, сливалось с белой наволочкой. Только усы да тени под глазами выделялись еще резче, строже и непримиримее.
Яше было жаль отца. Мучается. От бессилия и оттого, что не знает, как поступят его сыновья в тяжелую минуту. А сказать правду?.. Нет, нет! Тайна!.. А отец подозревает в трусости… Как поступить? Что бы посоветовал Бадаев? Антону Брониславовичу он приказал признать себя дезертиром… А как быть ему, Яше? Признаться трусом?.. Или открыться отцу?..
— Вы не
