Семен Шмерлинг - Вестовой
Кальдовареско разрешил Осипу называть себя дядей Роберто и был в меру строг, раздражался крайне редко. Иногда хотелось, чтобы он закричал, затопал ногами, а не цедил сквозь зубы непонятные слова и не сверкал своими черными глазами. Впрочем, такое случалось лишь тогда, когда Осипу долго не давалась какая-либо фигура — прыжок, приземление, арабеска, сальто. Тогда и сверкали глаза акробата, и он, ворча непонятные слова, уходил с арены, а к мальчику подбегала Франческа и молча гладила его по кудрявой голове и смотрела на него ласково и ободряюще.
Чаще же всего учеба складывалась удачно и весело. Ученик оказался способным и переимчивым, учитель — настойчивым. Десятки раз показывал он упражнения, приемы и в десять раз больше заставлял их повторять. У Кальдовареско Осип научился не только плечевой и силовой акробатике, но и работе на канате, проволоке, трапеции, вольтижировке и снайперской стрельбе.
Португалец был скупым на поощрения и награды. Только через полгода он свел мальчика к цирковому портному, и тот сшил Осипу курточку и штанишки из синего бархата, усеянные серебристыми блестками. В этом костюме маленький артист и предстал перед зрителями, имея уже свое цирковое имя. Юлиус — так назвал его Кальдовареско.
Было это еще в Верхнеудинске, и как хорошо, что мама успела на него полюбоваться.
А дальше потянулись дороги…
За пять с лишним лет Юлиус вместе с четой Кальдовареско проехал тысячи верст. За Верхнеудинском последовали Иркутск, Чита, Кяхта, Хабаровск, Благовещенск, Владивосток, за ними маньчжурские и китайские города — Харбин, Дайрен, Шанхай, японские — Токио, Киото, Осака. По Тихому океану циркачи добрались даже до Филиппинских островов.
Получалась довольно интересная картина: вроде бы вестовой Казачок объехал полмира — на поездах, подводах, речных, морских и океанских кораблях, где только не побывал и имел полное право гордиться своими путешествиями перед товарищами по полку… Но если вдуматься, то выходило, что заноситься нечем: много Осип ездил, да мало узнал. Известно, что цирковые арены во всем мире одинаковы, тринадцать метров в диаметре. Вот их-то Юлиус больше всего и видел, и рядом с ним работали, ненадолго уезжали и снова встречались одни и те же знакомые акробаты, дрессировщики, канатоходцы, клоуны. Мелькали вокзалы, площади, бульвары, порты и пристани, рестораны, харчевни, трактиры, церкви, пагоды, кумирни, дворцы и фанзы, вертелись в памяти, словно разноцветные стекляшки в трубочке, подаренной тетей Франческой. В душе оставалось лишь то, что связывало с Родиной, с домом, семьей. Так в маньчжурском городе Харбине, в цирке с названием «Мартиний и Милений», он вдруг увидел своего любимого старшего брата Володю. Не въяве увидел, а на фотографии, вывешенной в фойе. То был снимок, вырезанный из журнала «Нива», и на нем брат стоял рядышком с двумя, наверное, самыми знаменитыми силачами России, да и всего мира, слева Иван Поддубный, в центре Иван Заикин. Кто-то, увидев их, сказал: «Три богатыря». Они сфотографировались в этом самом цирке в 1910 году, когда проходил чемпионат борцов.
Роберто и Франческа привязались к мальчику, относились к нему все душевнее. Наверно, еще и потому, что детей у них не было. Они хорошо его одевали, сытно кормили, но не учили. Сами не читали и не писали по-русски, да Роберто и не считал грамотность нужной для циркового артиста. И мальчик, блиставший на манеже, знал лишь буквы и по складам читал вывески. Зато, памятливый и любопытный, походя, крутясь среди местных ребятишек, нахватался разноязычных слов, так что вполне мог изъясняться на монгольских и китайских базарах, кое-что понимал и по-японски.
Ему исполнилось двенадцать, когда разразилась мировая война. И неожиданно для Юлиуса все переменилось. Он-то полагал, что никогда не расстанется с Кальдовареско и доброй Франческой. Но чета португальцев решительно засобиралась в Европу. Не спрашивая согласия, купили билет и на мальчика.
И теперь, спустя много лет, Осип до мелочей помнит тот осенний день 1914 года. Большой белый пароход у пристани. Последний их разговор. Подхватив чемоданы, учитель направился было к трапу. А у него, двенадцатилетнего мальчика, все путалось в голове, он не мог заставить себя пройти этот десяток саженей и взобраться на высокий борт. Понимал, что предстоят не просто гастроли, пусть самые дальние и долгие, предстоит разрыв с родиной, с домом, возможно, навсегда. А оставшись в России, он еще хоть как-нибудь доберется до Верхнеудинска к маме, а там, глядишь, вернется отец…
— Я не поеду, дядя Роберто, — как мог, решительно сказал Осип.
Видимо, Кальдовареско сразу почувствовал его правоту. Усы его дрогнули, он даже не пытался уговаривать, махнул рукой. На прекрасных и грустных глазах тети Франчески выступили слезы.
Дядя Роберто поставил к ногам своего ученика большой и тяжелый зеленый ящик. В нем была цирковая аппаратура, с которой Осип работал, реквизит и одежда. Акробат верил, что его ученик еще вернется на манеж. Прощаясь, Кальдовареско сказал:
— Ты есть артист, мой мальшик.
И Юлиус действительно вернулся в цирк. Но это произошло шесть лет спустя.
4
— Ты Мальчика решил выучить и утереть буржую нос. Правильно говорю? — спросил Балин.
— Правильно, да не совсем.
— Ну и ладно. Ты его лучше мне подари, а то продай.
Осип отрицательно мотал головой:
— Самому нужен.
Оба поглядели на стройного, подбористого, с высокой крутой шеей снежно-белого молодого меринка, переступавшего точеными ногами в черных коротких чулочках. Конь этот притягивал вожделенные взгляды многих бывалых кавалеристов. Мальчик свободно и легко менял аллюры, хорош был и на рыси, и в галопе, давалась ему и иноходь. И Казачок действительно некоторое время питал надежды на цирковое будущее своей лошадки. С тех пор как взял ее у плененного казачьего офицера, настойчиво учил разным кунштюкам. Мальчик мог подтанцовывать своими ловкими суховатыми ногами, поворачиваться, словно в вальсе, умел вынимать у хозяина из нагрудного кармана платочек, опускаясь на колени, поднимать с земли мячик или букет цветов и преподносить его даме, делать цирковой поклон-комплимент. Способный был к цирковой науке меринок, что и говорить. Однако Юлиус по здравом размышлении понял, что предъявлять Воргулеву такой бедный номер нет смысла — засмеет.
Да, он утрет нос главному пайщику и докажет, что может не только повторять старые номера, но и создавать кое-что новенькое, причем сам. Сам! Настанет день, когда он преподнесет сюрприз старому ворчуну. Но его надежды и мечты связаны не с конем, а с той замечательной девушкой, с которой…
Вот он заходит к Воргулеву и скромненько говорит:
— Хозяин, прошу на арену, хочу вам кое-что показать.
Недоверчиво поморщившись, тот все же пойдет, а за ним увяжется почти вся труппа. И когда артисты усядутся на первый ряд, он, Юлиус, хлопнет в ладоши, звонко крикнет: «Алле!», и из-за кулис выпорхнет Леля в розовом трико, в каком была первая увиденная им в Верхнеудинске цирковая балерина, и сделает книксен. Она так красива, гибка и изящна, что Воргулев уже от этого придет в восторг, а старый клоун воскликнет: «Шарман» — и чмокнет сложенные щепотью пальцы. А Леля и он, Юлиус…
Дальнейшее представлялось весьма туманно. Но Осип не сомневался: выдающийся номер будет. Ведь Лелька действительно чудо. Шарман. А сама встреча с ней — невероятная удача, хотя произошла в обыкновенный, ничем не примечательный вечер.
В понедельник цирк был закрыт. Но Осип после дневной скачки с донесениями, распоряжениями, нарядами отпросился у Балина якобы на репетицию. Командир эскадрона прекрасно знал, что пойдет не в цирк, а в железнодорожный клуб на танцы, и сам туда же собирался — его с баяном ждали станционные девчата и парни.
Мрачноватое, задымленное кирпичное здание притягивало молодежь всей округи. Пыльный, прокуренный зал, оглашаемый свистками и гудками паровозов, перестуком колес и звоном буферов, по вечерам редко пустовал: то митинг, то собрание, то спевка, то танцы.
В зале было людно. Густо, тесно крутились пары, поскрипывал щелястый пол, стенки подпирали парни и девчата, бойцы-народоармейцы лузгали семечки, дымили цигарками. Сизый дым плавал под потолком. Балин быстро приметил Осипа:
— Будь здоров, браток, с самого обеда не виделись. Хочешь для тебя сыграю?
— Сделай одолжение.
— Ну раз так, даю гопака для Казачка, — командирским голосом провозгласил Балин. — Выходи! — И, раздвинув меха, заиграл любимую Оськину пляску.
Шашки вон, пошли в атаку! Хорошо играет Иван, но в пляске с Оськой тягаться трудненько. Выходка у него поначалу медлительная, плавная, а уж потом — жги, жги, говори… Мягко и упруго ступают ноги в хромовых сапожках. Проходочкой, пробежкой, скользом, руки кренделем — и понеслись. Задробил Казачок каблуками. Мелькают руки, блестят сапоги — не уследишь. И вдруг как в омут кинулся, провалился вприсядку, глубоко, до самого пола. То опустится, то подскочит, одаривая всех ослепительной улыбкой.
