Александр Былинов - Улицы гнева
Вообще она фантазерка. Так ее звали еще в детдоме. Она задумала написать сценарий для кино из истории детского дома, начавшейся еще в тысяча девятьсот девятнадцатом году. Сценарий у нее не получился, хотя она исписала множество ученических тетрадей. После неудачи со сценарием, все так же увлеченная кино, влюбилась в известного киноартиста, сумела завести с ним переписку, а очутившись в Москве вместе с экскурсией ребят, появилась на пороге его дома с цветами в руках. Жена артиста встретила девочку приветливо, угостила чаем, представила мужу, когда тот вернулся со съемки. Он устало слушал: она рассказывала о своем сценарии. Ей самой вдруг стало скучно и неуютно, и она сбежала так же неловко, как и появилась.
В детдоме долго подтрунивали над неудачницей. Ее называли Франческой Гааль, Мери Пикфорд, Любовью Орловой. Она изорвала тетради со сценарием, возненавидела кинематографистов, не оценивших ее замысла. Когда же газеты оповестили о скоропостижной смерти артиста, у которого Татьяна была в гостях, она поняла, что любовь — нет, не прошла. Повзрослевшая за одну ночь, простилась с детдомом и поехала в Павлополь, к тетке. Ребяческие иллюзии миновали. Каждый день она упорно взбиралась по лесенке на электрокран. Ее окружали новые люди, и она нередко удивлялась переменчивости человеческих желаний, Кто-то прозвал ее Кармен: она вплетала в волосы ярко-красную ленту.
Романтический характер ее, однако, не переменился. Она все искала и искала.
На сей раз это был Бреус, инспектор профсоюза. Тоже в детдоме рос. Свой.
Пришел к ней в опустевший дом — тетка эвакуировалась с первым эшелоном — и остался.
— Будешь связной, — сказал он. — Тебя не замечали, прямо скажу. Но раз так получилось, будешь связной. Дело опасное, приходится рисковать.
— Буду связной, — прошептала Таня и мысленно добавила: «Буду женой, кем хочешь буду... Если надо — умру за тебя. Бреус...»
Бреус ушел в отведенную ему каморку.
Ночью она пришла к нему.
Теперь, когда речь зашла о Ростовцевых, Таня снова взбунтовалась. Вот уж, в самом деле, некстати. Он здесь для смертельного дела. Эх, Кармен, Кармен!..
2
Марина на кухне переговорила с матерью. Зоя Николаевна вышла озабоченная, но приветливая. Она охотно приняла бы молодого человека, тем более знакомого Мариши, но здесь уже проживает немецкий офицер, Вильгельм Ценкер, тоже вполне порядочный человек.
Бреус едва сдержался. Знает ли мадам, кого эти «порядочные» повесили на площади?
Он только резко бросил:
— Вильгельм — гнусное имя. Немецкий кайзер тоже, кажется, был Вильгельмом.
Марина попыталась смягчить недобрый тон Степана Бреуса:
— Есть и знаменитое имя Вильгельм. Вам не приходилось читать драму Шиллера «Вильгельм Телль»?
— Не приходилось.
— Вильгельм Телль — бесстрашный герой. Сражался за бедных...
— Ну, среди таких Вильгельмов нет.
Марина повзрослела и похорошела за минувший год. У нее был чуть длинноватый, ровный нос, небольшие, но лучистые глаза, крепкая, тренированная фигура с сильными, мальчишечьими ногами. На голове — копна светлых волос; коротко стриженные, они рассыпались в беспорядке. Мягкий овал лица с чуть отяжеленным, решительным подбородком и беспомощная ямочка на левой щеке...
— Они друг другу не помешают, мама. Ценкер чаще в разъездах, нежели дома. Степан Силович займет мою комнату, а я перекочую в столовую.
Зоя Николаевна недовольно взглянула на дочь, но тут же смягчилась:
— Что ж, если не помешают друг другу...
Бреус посидел для приличия в своей новой комнате, пахнущей туалетным мылом. Здесь было бело и уютно. Пряча ноги под стул, он сказал:
— Спасибо, Марина... Как-то даже совестно мне, так здесь хорошо... А я у тебя книжку замотал, помнишь?
3
Неподалеку от горуправы, разместившейся в здании ветеринарного техникума, Бреус увидел рабочих с пилами, топорами и прочим плотницким инструментом.
— Эй, дядьки, чего делать собрались?
— Мух бить, в лапоть звонить. Новая пятилетка навыворот.
— А именно?
— Послал бог работу, да черт отнял охоту,
— Наше дело телячье...
— Интересно все же.
— Спроси у Стремовского, он тебе живо расскажет, коли под настроение... Клин в зад живо заработаешь.
— Эх вы, шарашкина артель... Виселицу-то на базаре не вы сколотили? На таких-то власть гитлеровская держится, мухоморы!
— Пошел ты туда и растуда... Агитатор нашелся!
Во дворе толпились люди: на первом этаже — биржа, на втором — горуправа.
Бреус приметил мальчишку, который бойко болтал то с военными, то с цивильными.
— Эй, пацан! Подь-ка сюда. Ты из немцев, что ли?
— Из каких немцев! Русский.
— А здесь что делаешь?
— Сижу. Мама курьером работает. Она заболела, так я вместо нее.
— Заместитель, значит?
— Яволь.
— Службу знаешь.
Бреус задержался с мальчишкой. Тот рассказал: двадцать третья группа — рабочие без специальности. Украинцы стоят триста граммов хлеба, фольксдойче — девятьсот. Высшая раса. Требования на работу разные: слесари, водопроводчики, электрики, строители, каменщики, штукатуры, маляры, плотники... Перестройка центра — резиденция гебитскомиссара Циммермана. Знаете такого? Пенсне носит. Говорят, в Германии у него фабрика цветов. Да, да... Здесь тоже будет оранжерея, целый квартал, от Артемовской до Харьковской.
Работа, видимо, спорилась. Где-то стучали молотки строителей и время от времени доносились выхлопы мотора.
«Не теряют времени, сволочи», — подумал Бреус. Уже усаживались за парты дети и так же, как до войны, под руководством учителей собирали металлолом. Местная газетка публиковала распоряжения коменданта и горуправы, сводки из «главной квартиры фюрера» о панике на улицах Москвы... Обживаются. Неужто долгие годы хозяйничать им в Павлополе?
— Ну что ж, парень, иди служи. Не забывай только, какая мать тебя родила.
Бреус вошел в толпу безработных.
— Устраиваемся?
— Хлеб есть надо.
— За хлеб душу не продавай.
— Видали, идейный?
— Может, прокормишь? Москву, слышь, сдали...
— Не видать немцам Москвы как ушей. Вот когда не ладошке волосы...
— Прикуси язык. Чем обороняться-то? На троих одна винтовка.
Из зеленоватой машины, подкатившей к воротам, вышла пышногрудая, затянутая в форменную шинель женщина с новенькой портупеей через плечо. На светлых с рыжинкой волосах — пилотка, лихо сдвинутая набок. Голубые, чуть навыкате глаза холодны и неподвижны. Женщина торопливо прошла во двор, и изящные сапожки засверкали на ступеньках крыльца.
Бреус уже слышал от людей о красивой переводчице из фольксдойче, жестокой фрау Марте. Объявилась она совсем недавно… Не она ли это?
— Кто такая? — спросил Бреус, когда женщина скрылась в доме.
— Сука номер один, — ответил кто-то. — Не знаешь? По национальности — немка.
— А ведь у нее трое ребят… И муж, говорят, был порядочный.
— Другое говорят: сама наших расстреливает…
— Привет, господин Бреус!
Степан вздрогнул и растерянно пожал руку, протянутую ему худым, изможденным парнем.
— Здорово, коли не шутишь.
— Какие теперь шутки?
— Послушай, браток, пойдем-ка отсюда... Где виделись, лучше скажи.
— Забыли? Сборочный цех, бригада Малеваного...
— Лицо знакомое, а фамилию не вспомню.
— Фамилия не обязательна. Санькой звать.
— Ответь на вопрос: разве комсомольцы остаются в оккупации? Где это записано?
— А где записано, чтобы немцы на советской земле хозяйничали? Все у нас по писанному, что ли?
— Не выкручивайся, говори честно...
— Скажу, был в истребительном батальоне. Половину наших перебили под Лозоваткой, а я приполз. — Парень отогнул ворот заношенной рубашки: — Вот, гляди.
— Чем это?
— Осколком.
— Фрау эту знаешь?
— Знаю. Мы с ней соседи...
Они уже шли глухой боковой улицей, то горячо споря, то примолкая, чтобы вскоре вновь продолжить разговор.
4
Санька уехал в областной центр на второй день войны.
Не помогли ни уговоры, ни слезы матери. Он торопился на фронт, чтобы убить хотя бы одного фрица. А то вступят в дело главные силы Красной Армии и — не успеешь оглянуться — переколошматят немцев, вышвырнут за границу. Как потом оправдаешься, что отсиделся у маменькиной юбки?
Из военкомата Саньку направили в запасной полк, в старинные казармы на окраине.
Под потолком в казарме висел плотный сизый туман, Запахи махорки, пота, портянок теснили грудь. Люди спали вповалку на тощих матрацах. Санька примостился рядом с немолодым близоруким учителем математики из местной школы.
