Олег Селянкин - «Казенный человек»
Здесь были только комиссар и вахтенный матрос; остальные — чувствовалось — предпочли не показываться на глаза разгневанному начальству.
Катера пришвартовались быстро, слаженно, без излишней суеты. И, не потеряв ни одной лишней минуты, Тименко подбежал к Мухину, доложил самым обыкновенным голосом, что траление окончено, все документы на снятие минного поля готовы. И ни слова о том, почему несколько часов назад пробежал мимо дивизиона! Словно и не было самовольного похода до Камышина! Или уже успел забыть об этом? Зато капитан-лейтенант Мухин все помнил отчетливо, за эти часы основательно обдумал свою обличающую речь и теперь без промедления высказал все, что думал о Тименко, о его самоуправстве. Без крика или ругани, но с самыми уничтожающими выводами высказал. Тименко, казалось, равнодушно выслушал обидные слова. Он заговорил лишь тогда, когда комдив окончательно замолчал, и сказал вовсе не то, чего тот ждал от него:
— Товарищ капитан-лейтенант, прошу для личной беседы принять меня в вашей каюте. Чтобы, кроме комиссара и вас, никого не было.
Мухин еще колебался, нужно ли для разговора уходить в каюту, но комиссар коснулся рукой его локтя и тем самым снял все сомнения.
В каюте, хотя и было предложено, Тименко сесть отказался, остался стоять у двери. Стоя «смирно», и начал разговор:
— Штормом у меня со швартовых сорвало трал-баржу. Выбросило на пески. На двадцать семь метров от уреза воды…
Да это же настоящее чепе!
— …Пришлось рыть канальчик, для чего мною и было привлечено население двух ближайших деревень. Исключительно в добровольном порядке. Пассажирские пароходы еще не ходят по Волге, вот и пообещал желающих сам доставить до Камышина.
Теперь ясно, почему твои катера проскочили мимо дивизиона: перевозка пассажиров — грубейшее нарушение устава…
Молчание было долгим, тягостным. Потом у Мухина вырвалось:
— И как ты, Петр Лукич, пошел на такое?
— На какое — такое? — немедленно отозвался тот, и Мухин впервые за месяцы совместной службы увидел, что он может волноваться, даже очень. — Я о пользе дела думал, а вы… Хорошо, допустим, я не соврал бы вам про плохую связь, допустим, доложил бы про трал-баржу. И что вышло бы из этого? Вы сообщили бы в штаб бригады, те — флотилии, а кому докладывать обязан командующий? Той самой тройке, которая здесь представляет Государственный Комитет Обороны! Или забыли про нее?
Нет, про нее, если и захочешь, не забудешь. Огромные права даны командирам дивизионов катеров-тральщиков и командирам бригад траления. Зато о всех чепе у них и докладывается этой тройке, которая вольна казнить и миловать.
А Тименко продолжал, горячась еще больше:
— Думаете, за себя испугался? Если хотите знать, сейчас, доложив вам задним числом, я большую на себя ответственность взял, сейчас я виновен не только в чепе, но и в сокрытии его!.. Не доложил своевременно лишь по одной причине… Вы, товарищ комдив, узнав о моей беде, явилисьбы ко мне или нет? Чтобы советом и властью своей порочь? Явились бы немедленно. Или я вашего характера не знаю? А если бы нагрянуло еще и бригадное, флотильское начальство?
Мухин представил, что в этом случае творилось бы около злополучной трал-баржи, и непроизвольно поморщился.
— То-то и оно. Столпотворение вавилонское! Все лезли бы с советами, подсказками, вываливали бы предложения, обсуждали их. А мне время было дорого…
Большая правда в словах Тименко, жизнью доказанная. Это с одной стороны. А с другой…
— Почему ты все это нам сейчас рассказываешь? Не проще ли было молчать и дальше? — прервал молчание комиссар.
— Конечно, во много раз проще, — без колебаний согласился Тименко. — И матросы именно на это подговаривали… Только я не хочу, чтобы меня хвалили, когда наказание заслужил. А вы небось за досрочное снятие минного поля меня в пример другим поставили бы?
И опять правда! Столько было ее, настоящей, но противоречивой правды, что Мухин растерялся. Казалось, что он может принять только одно из двух решений: похоронить в себе сказанное Тименко или о случившемся немедленно доложить своему непосредственному начальству. Первое противоречило его характеру, душевному настрою и убеждениям. А второе… Но ведь Петр Лукич хотел сделать как лучше. И сделал!..
— Да, Петр Лукич, крутую ты кашу заварил, крутую, — сказал комиссар, вставая и потягиваясь. — Как, с, какого конца ее расхлебывать — ума не приложу. А придется.
— Не я варил, она сама такая заварилась, — вот и все, что сказал Тименко в свое оправдание.
Теперь встал и Мухин, он уже решил, что о случившемся обязательно доложит командиру бригады, но не письменно, а лично, чтобы иметь возможность привести все доводы в защиту Тименко. Если потребуется, то и до командующего дойдет, до представителей Государственного Комитета Обороны. Решение принял твердое, окончательное, а сказал:
— Если я помню распорядок дня, если верить подсказкам моего желудка, то сейчас время обеда. Петр Лукич, приглашаю тебя к нашему столу.
