Вениамин Росин - Служит на границе старшина

До этого Смолин только в книгах читал о том, что чувствует человек в порыве ярости…

Ком в горле не давал дышать. И хотелось одного: на удар ответить ударом. Привычным движением оттянул затвор автомата. Короткая раскатистая очередь — и пошатнулась под одним нарушителем земля. Ища опору, он схватился за ствол сосны, обдирая ногтями кору, медленно сполз на растущий у подножия остролистый папоротник.

Ага, готов!

Но радоваться рано. Второй, долговязый лазутчик, отстреливаясь, припустил в глубь леса. Вспышка выстрела — и топот ног. Вспышка — и топот. В ушах и голове Смолина отдаются удары сердца: бух-бух-бух…

— Стой! Бросай оружие! — тяжело дыша, отчаянно кричит Смолин.

В ответ:

— Отстань, солдат! Отстань! Не то и тебя завалю! Дотявкаешься!

«Отстать? Отстать, говоришь? Ну это ты врешь!»

Фить! Фить! Будто свистят обозленные синицы. Ветку рядом как ножом срезало. Полетели, закружились в воздухе мелкие листья и лилово-розовые цветки вереска…

На фронте, конечно, и похлеще переплеты бывали, но Смолин невольно поежился. Вот свистят пули. Маленький кусочек раскаленного металла может оборвать жизнь! Уж с кем, с кем, а с собой-то можно быть откровенным…

Всего никак не учтешь, не предусмотришь, будь ты хоть семи пядей во лбу. Хочешь не хочешь, а невольно поверишь в его величество Случай. Возьмет долговязый на сантиметр-другой ниже, или окажется голова Смолина на сантиметр выше — и все. Не разминуться со смертью.

В нескольких шагах вывороченная бурей замшелая сосна. Во все стороны торчат толстые узловатые корни. Ну точь-в-точь щупальца огромного, вытащенного на сушу спрута. Отличное укрытие, вот бы туда… Риск?… А на фронте не было риска? И все же каждый надеялся, что останется жив, уцелеет. Поэтому люди брились. Завтракали. Обедали. Чистили оружие. Писали письма. Читали газеты. Смеялись, слушая забавные истории. Надеялись, что пули, осколки пройдут стороной. Без такой надежды и жизнь не жизнь.

Эх, была не была!

Смолин, весь подобравшись, метнулся к сосне. Снова резкие, как щелканье бича, выстрелы. Пули мягко впивались в ствол, оставляя слепые дырки, пели над головой… Ну эти уже не страшны. Раз услышал свист, значит, дальше они пролетели, миновала смерть.

Где ты, гад, затаился? За кучей хвороста, пнем, моховой кочкой? Еще посмотрим, кто кого на метле объедет!

Смолин насадил фуражку на ветку, чуть выставил над стволом, выставил и спрятал. Снова выставил… Так когда-то на фронте он выявил вражеского снайпера.

Нарушитель клюнул на приманку. Короткая очередь. Ага, вот где ты! Ну, молись своему богу!

Скрюченные пальцы лазутчика вцепились в землю. Рядом насквозь прозеленевший пень. В этом полусгнившем пне, как в блюдце, вода. Ветер принес откуда-то бурую покоробившуюся шишку. И тотчас в воде закачались, запрыгали утренние перистые облачка.

Потревоженная выстрелами тишина окутала лес. И лишь равнодушный ко всему дятел где-то упрямо долбил и долбил дерево.

…Джек умирал, и Смолин бессилен был помочь ему. Потускнела блестящая шерсть. Дыхание прерывистое, хриплое… Джек тоскливо смотрел на хозяина, словно порываясь что-то сказать на прощание. Потом глубоко, ну совсем как человек, вздохнул.

Поникли безжизненные уши.

У Смолина запрыгали губы.

Подошел сержант.

— Смолин, а, Смолин! Вон яма. Давай туда твоего Джека…

Смолин поднял голову и так посмотрел на сержанта, что тот отшатнулся. Нет, нельзя бросить Джека в яму, надо похоронить его неподалеку от заставы, где он честно нес службу.

Мимо пронесли долговязого. Рука его волочилась по земле. Не злой, не жестокий человек Смолин, но в конце концов, что посеешь… С черными замыслами нес ты взрывчатку, бикфордов шнур, капсюли-детонаторы. То ли собирался взорвать мост, то ли вышку нефтепромысла или еще как побольнее нам навредить… Так никакой тебе пощады! Огнем на огонь! И так будет всегда.

На дальнем хуторе

Вскоре капитан Кондратьев пригласил Смолина в канцелярию. Глядя в сторону, невесело улыбнулся:

— Ну вот, старшина, и пришел нам срок расставаться… — Как это расставаться? — не понял Смолин.

— А так, что ваш год в запас увольняется. Отслужили вы свое. Конечно, при желании… — капитан умолк, горбясь на стуле. Лицо у него было застывшее, неподвижное, и сейчас он казался значительно старше своих лет.

Несколько минут стояла тишина. Молчал капитан. Молчал Смолин. Наконец молчание стало невыносимым. Смолин не своим, чужим голосом сказал:

— Дика кому попало нельзя передавать… Испортить собаку могут…

— Не беспокойтесь, что-нибудь придумаем, — сухо и, как показалось Смолину, отчужденно ответил Кондратьев.

Снова молчание. Тяжелое. Гнетущее. Что ж, прощай граница. Можно чемодан готовить. Сам капитан сказал, что Смолин свое отслужил. И отслужил, как говорится, не за страх — за совесть. Отслужил честно. Никто не может ни в чем упрекнуть человека. Поедет домой, устроится, спокойно заживет…

Смолин поморщился, будто от зубной боли. Слова-то, черт возьми, какие: «Устроится… Спокойно заживет…»

«Спокойной жизни захотел? — язвительно спросил он сам себя. — Канарейку в клетке заведешь. И семь слоников. И салфеточки… Обывателем заделаешься? Чаек с малинкой в собственном садике будешь попивать и животик поглаживать…»

А если разобраться по-настоящему, то разве не хотят спокойной жизни друзья-товарищи? Хотят, а вот остались на сверхсрочную, дальше служат. А он, Сашка Смолин, теленка у бога, что ли, съел? Нет, нельзя сейчас бросать границу… Нельзя…Тут, именно тут, передний край борьбы, и уехать — вроде дезертировать, сбежать с поля боя.

«Что ж, оставаться на сверхсрочную? — спросил себя Смолин и украдкой посмотрел на капитана. — А что, почему и не остаться? Здесь я нужен. Здесь могут пригодиться мой опыт, знания. Здесь я смогу вернуть людям то, что дала мне граница…»

— Товарищ капитан… — нерешительно начал Смолин. — Товарищ капитан, я бы хотел… хотел бы… если можно… Не надо искать хозяина Дику! — сказал вдруг быстро. — Дальше служить с вами хочу…

Кондратьев протянул руку Смолину.

— Правильно решил, Александр Николаевич! Пиши сейчас же рапорт. Мы еще послужим, послужим, дорогой мой!

Декабрь в том году выдался какой-то необычный. Он долго не решался сбить последние листья с деревьев, нехотя швырял редкие снежинки. Выросший за ночь ледок не выдерживал тяжести человека, похрустывал, проламывался. А выглянет зимнее солнце, и начинает петь веселая капель. Под ногами — ростепельная слякоть.

И вдруг зима точно спохватилась, принялась наверстывать упущенное. Выли метели. Трещали от мороза деревья.

В один из таких дней Смолин возвращался со станции на заставу. Проводил капитана Кондратьева на совещание в штаб округа и сейчас, полулежа в розвальнях, разговаривал с ездовым Головиным, крепким, коренастым, довольно замкнутым солдатом.

— Товарищ старшина, почему это так получается: одному здорово, просто отчаянно везет, а другому — нет? — недоумевал Головин.

— Вы это к чему?

— Ну взять хотя бы меня… Я, если хотите знать, к самому райвоенкому обращался, когда призывали. На границу просился. На седьмом небе себя чувствовал, когда своего достиг. И вот целый год служу и хоть бы одного, самого завалященького нарушителя взял. Другим два горошка в одну ложку попадает, словно магнитом, нарушителей к ним притягивает, а я… — Головин сокрушенно вздохнул, — а я невезучий какой-то. Только и того, что зеленую фуражку ношу. Вернешься домой, в свои Кимры, и рассказать нечего.

«Вот чем ты, брат, недоволен, вот почему такой молчальник разговорился», — усмехнулся Смолин и сказал:

— Думаете, у меня такого не было? Проходили и месяц, и полгода, а задержаний ноль целых, ноль десятых. А бывало, что ни день, то есть и есть… Никто не может предсказать и поручиться, где и когда появится нарушитель. Никто…

Даже не видя лица Головина, Смолин чувствовал, что тот недоверчиво улыбается.

— Вам, товарищ старшина, рассуждать легко. У вас — задержаний и задержаний! За сотню будет.

— Пожалуй, побольше наберется…

Сытые кони шли крупной рысью. Из-под саней выбегали две узкие блестящие полоски. Под невысоким зимним небом искрился снег. Вокруг солнца, предвещая стужу, расплывался желтоватый круг. Ну и славно же было вот так мчаться по морозцу!

Дорога тянулась полями, сбегала в перелески… Кое-где в низинах намело такие сугробы, что лошади проваливались по брюхо.

Стайка хохлатых свиристелей лакомилась ярко-красной рябиной. А на придорожных елях зеленоватые клесты такую кутерьму подняли из-за шишек, что за версту слыхать.

Впереди вынырнул хуторок: три-четыре притулившиеся к лесу хаты. Кони запрядали ушами и, зафыркав, ускорили шаг. Над их спинами вился легкий парок.