Олег Коряков - Странный генерал
На знаменитом стамбульском фруктовом базаре они накупили кучу плодов и восточных сладостей и потом долго и с удовольствием ели их, сидя под развалинами древней византийской стены в тени угрюмых каменных глыб, заросших старческим мохом…
Шли Средиземным морем. Ползли по Суэцкому каналу. Проливом с мудреным и смешным названием «Баб-эль-Мандебский» из Красного моря вышли в Индийский океан. Давно сошел с парохода Остроумов, подарив на память ученую книжицу «Опыт изследования мшанок Севастопольской бухты в систематическом и морфологическом отношениях». Книжица была непонятна и потому бесполезна, но ее украшала собственноручная авторская подпись профессора, а профессор был хороший человек, и потому подарок его друзья хранили как нечто дорогое и необходимое… Проплывали мимо чужие берега, и чужое, неприветное море нескончаемо катило красивые и грозные валы. Порой такая тоска по дому охватывала души, так ругали себя за глупую свою дерзость, что впору было топиться.
Однако очень-то уж тосковать было недосуг. В угольной яме парохода кочегары орудовали тяжелыми лопатами-совками по двенадцати часов в сутки. Маяли жара и духота. Еще ладно, что были парни крепки и привычны к черной, потной работе.
Плыли долго, все вдоль Африки – справа по борту неотступно ползли ее берега. Порты, в которые заходили, даже и не запомнились.
Нудную череду будней лишь раз осветил яркий, своеобычный праздник. Проходили экватор. По давней морской традиции новичков, впервые преступавших эту невидимую условную черту, посвящали в подданство владыки океанов. Его величество Нептуна изображал один из бывалых матросов. Он нацепил длиннющую пеньковую бороду, на голову напялил венец из золоченой бумаги и грозно помахивал жезлом-трезубцем. С громогласными шутками и смехом новичков ввергали в воду, налитую в наспех сооруженный бассейн из громадного куска брезента. Затем начались игры и состязания в ловкости и силе. Дмитрий Бороздин гнул толстенные железные прутья, и сам капитан поднес ему чарку рома.
Отшумел праздник – и снова потянулись душные, потные будни.
В конце апреля пришли в Кейптаун, порт на самом юге Африки. Предстояла большая погрузка угля. Капитан раздобрился – всю команду отпустил на берег.
За все плавание это был второй порт, где Петр и Дмитрий сошли с парохода. Сошли, чтобы назад уже не вернуться. Отсюда, учил их Остроумов, прямой путь в Трансвааль.
Город им понравился. Чистый, уютный, в зелени. Двухэтажные, крытые черепицей дома с большими, широкими окнами. Ровные мостовые. В повозках – лошади, не то что в Стамбуле – ишаки да ослы. Только очень уж необычными предстали негры – коричнево-черные, словно нарочно намазанные кофием с сажей. И – словно прибитые, до того робкие и услужливые. Петр выронил банку с табаком – проходивший мимо негр тотчас кинулся, поднял ее и подал с низкими поклонами, будто вельможе какому-то.
Приятели матросы сразу же потащили друзей в таверну. Пили аглицкую водку, называется – виска. Французы пили ее почему-то с водой. Загуляли, зашумели. Тут, как было договорено заранее, парни и смотали удочки.
Заночевали они за городом, в жалкой бедняцкой лачуге. Хозяин ее, старый седой негр, по всему видать, был очень удивлен этим странным поступком белых и даже напугался, когда они выложили за приют большую серебряную монету – русский полтинник. Наутро, позавтракав бобовой кашей с приторно сладкой приправой и лепешками из какой-то необычной муки (позднее узнали: из маиса, кукурузы), друзья двинулись в дальний незнаемый путь – на север. Там были «бур, Претория», – объяснил им как мог старый негр…
Павлик и Ваня слушали рассказ разинув рты. Им, наверное, мерещились туманно далекие неведомые страны, полуродная и загадочная Русь, утыканный шпилями минаретов шумный турецкий город, бескрайний синий океан и посвист шалого ветра в снастях – все то, о чем они лишь читали и к чему, по извечной мальчишеской тяге к непознанному, стремились. Иван Степанович усмехался в бороду:
– Значит, «бур, Претория» – вот и все географические сведения, которыми вы располагали?
Улыбнулся и Петр. Улыбка вышла смущенной, застенчивой: он не привык еще к этим людям, к благополучной и уютной обстановке, в которую они с Дмитрием угодили.
– География, кажись, простецкая, – сказал он, – шагай себе на север, и все. Только, правду сказать, простецкое-то часто обертывалось негаданно. Что проще: на север – значит, солнце позади. Это по-нашему, по-российски. А здесь все наоборот: солнце-то как раз светит с севера. И ночью – ни одной знакомой звезды. Да и шагать-то, оказалось, надо не на север, а на северо-восток. Но главное – язык. Не знаем мы здешнего языка.
– Словно немтыри какие, – обиженно пробасил Дмитрий, – больше руками разговаривали.
Что говорить, им приходилось нелегко. В Капских хребтах они попали в полосу дождей[6]. Небо, земля, густейший лес, в котором хвойные породы странно перемежались с пальмами и цитрусовыми деревьями, оплетенными лианами, – все набухло от воды, и путникам казалось, что никогда им уже не просохнуть.
А потом стало хуже. Преодолев Малое Карру, они вышли на Большое – полупустынное горное плато, где властвовала сушь и неохотно селились люди. Голая желтоватая земля окружала их, лишь кое-где из потрескавшихся скал пробивалась жесткая растительность да всюду торчали высокие термитники. Ночами морозило, бесчисленные шакалы задавали дикие концерты, сумасшедше и дико хохотали гиены. Они боялись людей, эти свирепые пожирательницы трупов, но однажды Петру и Дмитрию пришлось-таки сразиться с одной, расхрабрившейся с голода. Выручили дубинки – оружие примитивное, но в руках сильного человека достаточно верное. Это случилось уже за Великим уступом, в каменистой пустыне Верхнего Карру.
Буревые холодные ветры поднимали тучи красноватой пыли, она кутала скрипучим одеялом все вокруг, и тогда лучше всего было очутиться где-нибудь у пересохшего русла реки: хоть малая, а все-таки защита растущие по берегам колючие акации, агавы и древовидные алоэ (дома тетушка Дмитрия разводила эти самые алоэ в горшках, называла столетником).
За рекой Оранжевой, в ту пору сильно спавшей, обмелевшей, начались высокогорные степи Бурского Вельда. В разливе высохших трав торчали унылые, одинокие деревья; тут и там виднелись невысокие конусообразные горы – «копье».
Это была уже территория Оранжевой республики. В холмистой саванне паслись ленивые тучные стада. То и дело попадались фермы. Стало повеселее.
А потом вот этот город и эта встреча…
Иван Степанович смотрел на них с доброй, сочувственной улыбкой.
– Что ж, – сказал он, выслушав рассказ, – начало у вас неплохое. – И повернулся к жене: – Верно, Эмма?
– Похоже на твое, – сказала она. Говорила она по-русски плохо, с трудом, но все же говорила по-русски – наверное, чтобы доставить удовольствие мужу и его гостям.
– Почему похоже? – бесцеремонно, с некоторым удивлением поинтересовался Дмитрий.
И тогда Иван Степанович рассказал о себе.
Он рос в большой и бедной семье мелкого чиновника уездной управы. Только способности помогли парню поступить в Московский университет. Но закончить его Ивану не удалось.
Предреформенная Россия, беременная социальными преобразованиями, была полна новых идей и начинаний. В 1859 году по инициативе знаменитого хирурга Николая Ивановича Пирогова, который в то время числился попечителем Киевского учебного округа, была создана первая в стране воскресная школа. Вскоре они начали возникать повсюду – для обучения взрослых, в основном рабочих и крестьян. Работали эти школы на общественных началах, учение было бесплатным, преподавали в них те, кто хотел бескорыстно служить делу народного просвещения.
Такую школу, приехав летом 1861 года в Тулу, создал и Иван Степанович Петров.
Представители передовой интеллигенции хотели не только обучать простых людей грамоте, но и хоть немного открыть им глаза на устройство жизни в царской России. Правительство забеспокоилось. Министр внутренних дел доложил царю, что в некоторых школах «преподается учение, направленное к потрясению религиозных верований, к распространению социалистических понятий о праве собственности и к возмущению против правительства». Профессор Константин Победоносцев, будущий обер-прокурор святейшего синода, вещал: «Поменьше школ. Русскому народу образование не нужно, ибо оно научает логически мыслить».
Александр II для дознания по этому делу назначил чрезвычайную комиссию, но еще до окончания ее работы последовало высочайшее повеление о закрытии всех существующих воскресных школ. Дознание велось сначала в столице. По постановлению сената один из школьных руководителей, студент Хохряков, был приговорен к пяти годам каторги; другой, Беневоленский, сослан в сибирскую глушь. Во время следствия студент Крапивин сошел с ума, а один из учеников умер.
