Георгий Березко - Дом учителя
Вдруг слуха Виктора Константиновича коснулась музыка… Сперва это было несколько неопределенных созвучий, из тех, что пианист берет, только присев к инструменту, то ли проверяя таким образом его настройку, то ли чтобы «настроиться» самому. Но затем послышался Шопен — и не грампластинка с ее постоянным змеиным шипением, и не радиопередача, в которой неизбежно утрачиваются оттенки, а живая музыка!.. Кто-то рядом, в том прелестном зальце, играл на пианино, играл мастерски и словно бы специально для него, Истомина, хорошо помнившего эту пьесу. Ее когда-то играла его жена — по насколько хуже, с ученической, робкой добросовестностью! То был один из шопеновских полонезов, удивительный, единственный в своем роде танец скорби, танец-жалоба, понятный, как речь. И только сейчас, в исполнении неизвестного музыканта, Виктор Константинович так ясно, так отчетливо эту жалобу расслышал! Он никогда не пытался даже для себя пересказывать музыку — если бы ее можно было пересказать словами, она не была бы музыкой. И все же, когда Шопен писал свой полонез, он и вправду оплакивал могилы своей Польши, ее опустевшие фольварки, ее мертвых героев. А невидимый пианист за стеной горевал сегодня вместе с Шопеном о новых ее мучениках, новых могилах.
Истомин выпрямился на стуле и с невольным вопросом посмотрел на учителя: откуда здесь такое? Потом перевел глаза на поляка. Тот ответил ему озабоченным почему-то взглядом.
— Пшепрашам! Вам мешает музыка? Вы хотите отпочивать?.. Отдыхать? — по-русски повторил он.
Виктор Константинович даже испугался.
— Ради бога! Я напротив… я благодарен. Кто это играет?
— Отлично играет ваш пан Барановский, — проговорил учитель; он закрыл книгу, заложив ее пальцем на странице, которую читал. — Сам Шопен был бы, наверно, доволен.
— У нас смутны день… — сказал поляк, — бардзо смутны[3]… пшепрашам, — и повернулся к Истомину. — То играет так само наш товажыш… Он с женой тут — музыкант з Варшавы, з оперы.
— Давайте послушаем, будем слушать, — просительно сказал Виктор Константинович.
Но когда все замолчали, пианист стал словно бы спотыкаться, резко вдруг сфальшивил и оборвал, умолк… Пауза, впрочем, длилась лишь несколько мгновений, он опять тронул клавиши, по дому пронесся печальный стон, и опять стоп принадлежал Шопену — ошибиться в том было невозможна, хотя Виктор Константинович и не слыхал раньше этой вещи…
Не умея объяснить могущество музыки, он склонен был считать ее явлением сверхъестественным, подчиняясь ей с великой охотой. А сегодня музыка настигла его в момент, когда он совсем уже обессилел, стоял на коленях, падал. И она поразительным образом пришла ему на помощь. В новой шопеновской вещи он с совершенной ясностью, как в отражении магического зеркала, узнал себя, услышал свое отчаяние, свою боль. Там все повторялась, слегка варьируясь, одна короткая, в два-три такта, фраза, и казалось, это он, он повторял там в тоске: «Что же делать? Что же мне делать?» — все спрашивал, все допытывался: «Что теперь делать?» — шептал или вскрикивал… Было необыкновенно и чудно, что внятный голос из немеряной, невообразимой дали, из вечности говорил ему о нем самом, и говорил так, как никогда не смог бы он сам… Нет, эта музыка ничего ему не обещала, не внушала никакой надежды, но с нею здесь, сейчас волшебно окончилось его одиночество. Другая прекрасная человеческая душа как бы откликнулась из своего бессмертия на его зов. «Я с тобой, я всегда с тобой!» — словно бы сказала она его потерянной душе. И в его памяти всплыли, наполнившись дивным смыслом, эти ранее непостижимые строчки: «…И звезда с звездою говорит».
Виктор Константинович закрыл лицо рукой — он ощутил тесноту в груди, поднимавшуюся выше, к горлу, — казалось, сию минуту у него хлынут слезы, он больно прикусил губу. Но это были бы — в том и заключалось главное чудо! — слезы облегчения в горе. Отняв от лица руку, он огляделся — ничего не изменилось в комнате, да и, конечно, за ее стенами… Но Виктору Константиновичу сделалось свободнее, чище на душе. Он и сам не понимал, что же, собственно, с ним произошло, но чувствовал себя как после обильных слез, точно он и в самом деле выплакался.
И опять пианист не доиграл до конца, опять ему что-то помешало, он сбился на полуфразе, повторил ее и оборвал. Истомин подождал немного, встал и направился к двери — ему надо было узнать, почему этот волшебник ничего не доигрывает до конца, и хотелось побыть около него.
Но раздались топотание каблучков, стук в дверь — и в комнату, не ожидая разрешения, быстро вошла молодая женщина — вошла, как входят с тревожной вестью. На миг она остановилась на пороге, и словно бы ветерок обдувал всю ее — ладную, крепенькую, в клетчатом жакетике, в такой же клетчатой юбке, приоткрывшейся на коленках. Медленным, плавным движением она вскинула голову и с достоинством повела ею.
— Пшепрашам, Панове, — произнесла она голосом нежным и хрипловатым. — Пан Войцех, на хвилечкен! Проше, ласкове![4]
Светлые, остриженные по плечи волосы, выцветшие под солнцем бровки, веснушки делали ее похожей на мальчика. И неожиданно было видеть на этом милом, чуть скуластом лице алые, нарисованные помадой губы.
Осенка поднялся с койки.
— Цо там, — с укором спросил он, — пани Ирена?
А из глубины дома, как эхо, донеслось:
— Ирена! — Потом повторилось ближе, и тоже с укором: — Ирена! Не требо.
И в библиотеке появился из зальца кто-то еще. В открытую дверь Истомин успел рассмотреть лишь, что человек был очень худ, желто-бледен и что шея у него толсто обмотана бинтом.
Пани Ирена обернулась все тем же движением, полным достоинства, и ее лицо мгновенно изменилось, точно обдувавший ее ветерок сразу утих, — она мягко улыбнулась.
— Юзеф, дроги, мы зараз![5] — отозвалась она. — Пшепрашам, Панове, пшепрашам, пан Самосуд!
Она заспешила назад в библиотеку. Коснувшись копчиками пальцев плеча мужчины, которого звали Юзефом, как бы поставив свою метку, она повела его обратно в зальце. И уже оттуда донеслось еще раз:
— Пан Войцех, на хвилёчкен!
Осенка тоже извинился — это были все чрезвычайно учтивые люди — и, накинув пиджак, вышел.
Истомин остался стоять на месте — только сейчас ему пришло в голову, что мужчина с перевязанной шеей и есть чудесный музыкант.
— Это он? — воскликнул Виктор Константинович. — Да? Он?.. Но почему он начинает и ничего не кончает?.. Как давно, господи, я не слышал хорошей музыки!
Учитель высоко, поверх бровей поднял очки и, придерживая их, изучающе оглядел Истомина.
— Почему? Да, вот почему? Простите, не знаю вашего имени-отчества?
Истомин назвал себя, но учитель не торопился с ответом, словно раздумывая: а надо ли отвечать?
— Видели эту молодую пани? — заговорил он наконец. — Вы с нею потолкуйте, она вам лучше расскажет почему. Это, дорогой товарищ, любопытно, весьма! Вы потолкуйте, потолкуйте…
Опустив очки, он посмотрел на свои наручные часы, уложенные в старомодное ремешковое гнездо, и покосился на окно — было похоже, что он кого-то ожидал. А затем, позабыв о Викторе Константиновиче, раскрыл книгу и опять погрузился в чтение.
В комнате заметно смерилось, хотя за окном еще горело воздушное пламя заката. И оголенные прутья сирени, росшей перед домом, сделались черными на этом шафрановом фоне, точно обуглились в холодном огне. Из глубины дома доходил неразборчивый шумок голосов, скрип половиц в зальце… Прихватив свой фолиант, учитель пересел к подоконнику, где было еще немного света, и примостился там. А в ушах Истомина все еще звучала только что оборвавшаяся музыка — почему, однако, пианист не доиграл ее? Что ему помешало? «Кажется, он просто болен», — подумал Виктор Константинович.
Вскоре в спальную комнату вернулся Веретенников. С деловым видом он оповестил, что банька затоплена, и, не мешкая, стал готовиться: расстегнул ремень, скинул портупею, достал из своего мешка полотенце, пластмассовую голубую мыльницу…
— А вы что же? — поторопил он Истомина. — Суворова помните, Александра Васильевича? «Быстрота, глазомер и натиск», — учил Суворов.
Неожиданно от окна раздался голос старого учителя.
— Интенданты, фуражиры? Ошибаюсь? Нет? Служба тыла? Так или нет?
Веретенников выдержал паузу и, не отвечая прямо, сказал как бы в пространство.
— Соблюдение секретности — закон для военнослужащего… Вам, товарищ Истомин, также советую не забывать об этом.
Но то была лишь попытка сохранить, как говорится, лицо, и дотошный старик точно в воду глядел: их миссия особой секретностью не была облечена. Веретенников, заготовитель из дивизионного интендантства, прибыл в эту глушь, чтобы закупить для штабной командирской столовой масло, яйца, сметану, сушеные фрукты, — словом, все, что могло стать приятным добавлением к армейскому рациону. Таково было приказание дивинтенданта, снарядившего их экспедицию — этот свободный поиск по району, покуда дивизия стояла в резерве. Имелось у них и еще одно, приватное, но, пожалуй, не менее важное задание от начальника АХЧ: привезти для генерала, командовавшего дивизией, несколько бутылок коньяка. И Веретенников к обоим заданиям отнесся со всей той обязательностью, с какой вообще относился к требованиям начальства. Но, конечно, не было необходимости посвящать каждого встречного в подробности хозяйственных будней штаба дивизии.
