Ольга Перовская - Джан — глаза героя
По всей обстановке чувствовалось, что дело плохо, совсем плохо. Нечего ей было надеяться застать мужа в живых.
Худенькая, измученная горем, работой, хрупкая женщина с великими трудностями пробиралась от Семеновской заставы на улицу Горького. Метро в то, военное, время не работало. Нужно было протопать по сугробам через всю Москву.
Слезы застывали на ее щеках. «Нет, не застану я его в живых!» — шептала Нина Александровна. Она вспоминала лица дежурных врачей, регистраторов, как они все махали руками и говорили: «Нету, нету, отправили давно»…
Но зачем же тогда они его отправляли в другие госпитали?! Стало быть, надеялись еще?! — начинала она возражать сама себе. И это высушивало слезы, и она повторяла:
— Пусть калека!.. Пусть изуродованный! Душа у него прежняя… Только бы найти живого!..
Редкие прохожие оборачивались и смотрели вслед заплаканной, громко разговаривавшей с собою женщине в стеганке.
Так добралась она, наконец, до Пушкинской площади.
В регистратуре глазного госпиталя поспешно просмотрели списки и коротко ответили: нет!
— А я знаю наверное, что есть, — с яростью отчаяния закричала несчастная. — Я никуда отсюда не двинусь, пока не найду!.. Велите спросить по палатам: Семен Гаврилович Сердюков. Сердюков! Я никуда все равно не пойду… Хоть убейте!..
В палатах начали выкликать Сердюкова.
— Может быть, очень тяжелый? Не успели зарегистрировать, а он и скончался, — вслух раздумывала регистраторша.
В палате «особо тяжелых» тоже окликнули Сердюкова. Семен Гаврилович слышал и чувствовал, что это как-то должно касаться именно его, но что ему нужно было сделать, он не мог уяснить.
В приемной еще раз повторили:
— Видите, нету такого!
Нина Александровна поняла, что исчезает последняя надежда.
— Как нет? — услышала она вдруг голос. — Сердюков у меня. Где его жена? Кто спрашивает Сердюкова?!
Двое молодых врачей — женщина и мужчина — в белых халатах остановились возле Нины Александровны Они словно измеряли силы этой прозрачной, слабенькой женщины.
Ей сказали, что муж ее очень плох. Она стала еще бледнее, до синевы, но твердо взглянула на врачей.
— Он умер уже?! Не мучьте меня! Я вынесу любую правду.
— Нет. Он жив.
— Он жив! Он будет жить? Отчего он в глазной? Он ослеп?!
— Он очень плох. Вам надо будет говорить с ним спокойно и бодро. Ему сейчас нельзя знать правды. Тогда, может быть, он еще выживет. Надо поддержать в нем желание жить. Понятно?
— От меня он не узнает правды.
— Никаких вопросов, расспросов. Крепитесь!..
Нина Александровна кивнула:
— У меня хватит сил. Только бы был живой! Был бы только со мною…
Женщина-врач повела ее в палату. Она шла спокойно. Но, подойдя к кровати, пошатнулась и с заглушённым криком обвила руками забинтованную мумию.
— Ну, вот и свиделись! — сказал доктор и пальцем погрозил Нине Александровне. — И зачем же теперь эти слезы? А?
— Это от радости, доктор! Это — счастливые слезы… Мы поправим его мигом. Правда, доктор? Он ведь выносливый, закаленный с детства… Он ведь пастушонком возрос… Теперь мы будем с ним неразлучны…
Женщина-врач молча стиснула руку Нины Александровны и крепко-крепко ее потрясла.
— Вот это хорошие, бодрые слова. С такой женой, действительно, не следует ему разлучаться. Навещайте же нас почаще. А мы тут постараемся поскорее стать на ноги.
Посещать мужа Нине Александровне разрешили в любое время. Но добираться до госпиталя было тогда настоящим подвигом. Поездов было мало, шли они переполненными. Каждый раз надо было хлопотать о специальном пропуске и разрешении. И все же Нина Александровна с неизменно бодрыми, веселыми словами почти через день появлялась в палате.
Кормили Семена Гавриловича, как только могли, лучше. В то тяжелое время находилось для него и яичко, и сало, и масло с сыром на завтрак. Больной начал поправляться, даже полнеть.
Но он все ощупывал странную глухую повязку на глазах, стараясь как-нибудь сдвинуть ее или хоть чуть приподнять.
Его угнетал постоянный непроглядный мрак. Хоть бы какой-нибудь проблеск!.. Хоть на миг лучик света!..
Он всегда делился с женой всем, что думал и переживал.
— Зачем они так завязали?! Хоть лучик мелькнул бы какой… Хоть мутный, ничтожный просвет!.. На миг, на один только миг… И я успокоился бы. И ждал бы тогда терпеливо… Я знал бы тогда, что есть все-таки у меня чему восстанавливаться. Ты порасспросила бы врачей. А? С профессором, может, следовало бы тебе потолковать…
— Говорила я… Со всеми уже говорено. Все в один голос советуют: не надо торопиться снимать повязку. Сейчас тебе надо окрепнуть, набраться сил и здоровья. Скоро тебя выпишут из госпиталя. А жизнь дома сейчас, знаешь, какая тяжелая? Война ведь! По карточкам все… хлеб только ржаной… Хоть бы меня поскорее заменили на работе! Я тогда была бы безотлучно с тобою…
Уходя из больницы, Нина Александровна каждый раз спрашивала:
— Ну, что тебе привезти, чем полакомить?
И Семен Гаврилович заказывал — то соленый огурчик, то кислой капусты — и с торжеством встречал в следующий раз угощение.
— Вы ешьте, спите покрепче и ни о чем не заботьтесь! — говорили врачи. — Скоро мы вас отпустим домой… Пока война — потерпите, а там будем думать о будущем…
— Доктор, скажите мне правду, буду ли я когда-нибудь видеть?
— Надежды терять никогда не следует…
Больной чутко прислушался к голосу доктора… и опустил голову.
Он больше не сказал об этом ни слова. Но стал торопиться с выпиской: «Надо дать место другим. Тем, что могут еще понадобиться Родине».
Он перестал есть и спать и как-то сразу осунулся.
Прошло еще несколько дней, и он, худой, бледный и слабый, без повязки уже, но с непрозрачными черными очками, закрывавшими пустые глазницы, распрощался с госпиталем.
Одной рукою он опирался на палку. Другой — держался за руку жены. Лицо его словно окаменело. Он не мечтал уже больше о лучике света. Он знал: глаза вытекли. Их у него больше не было. Нечего было ему восстанавливать!.. И не на что было надеяться…
Врачи, прощаясь, сердечно пожали ему руку. Они от всей души желали ему счастья. Но чем можно утешить человека в таком горе!!
В госпитале позаботились, чтобы по возвращении домой он не оказался бы сразу без пищи. Две большие булки хлеба, колбаса, сахар и все необходимое лежали в мешке за плечами у Нины Александровны.
Медленно-медленно добрели они до памятника Пушкину. Нина Александровна предупреждала мужа о каждом шаге.
— А вот сейчас мы перейдем трамвайную линию. Осторожно, Семен! Не споткнись о рельсы, — говорила она то невпопад шагающему, то упирающемуся без причины мужу. — Ну, вот! А теперь, на тротуар!.. Не бойся, не бойся! Иди сюда смело — тут совсем гладкий, прямой путь. — И она тащила мужа за рукав.
Тротуары, переходы, каждое здание вдоль улиц — все было когда-то отлично знакомо. Семен Гаврилович отчетливо видел всю улицу мысленным взором: вот книжный магазин — с запомнившимися пестрыми витринами новинок. Дальше — здание Моссовета… А тут, в уголке, — киоск, где он покупал обычно папиросы…
Они пробирались к станции метро «Охотный ряд».
Семен Гаврилович — слабый, тихий, весь какой-то придавленный, шел неуверенной старческой походкой, постукивая палкой вокруг…
Глаз больше не было! Глаза вытекли от ранения!..
Нина Александровна взглядывала на страдальческое лицо мужа и не утирала тихих слез.
Путь инвалида из госпиталя — скорбный, тяжелый дуть!
И сколько людей, независимых, самостоятельных, сильных и смелых до войны, холодело душой при мысли, что теперь они калеки, обломки людей, беспомощные, жалкие, бесполезные и никому больше не нужные… Лишние люди!
Нет, не лишние! Не бесполезные!
Тихий, словно запуганный, притаился дом Сердюковых среди высоких сугробов.
Нина Александровна рассказывала мужу, что над снегом виднеется сейчас только крыша, разрисованная под сосновые ветки, да верхние косяки завешанных наглухо окон.
Все комнаты, кроме кухни, стояли нежилые. Воздушной волной вынесло несколько стекол. Правда, бреши сейчас же забили фанерой, войлоком, заложили подушками и прочим «утеплением», но ветер все же посвистывал в пустынных комнатах.
Дров не хватало. Топили каждый день только одну маленькую кухню.
На горячем шестке с утра кипятили большой медный чайник и готовили еду.
За печкой, на широком топчане, покрытом ковром, были собраны все одеяла, подушки, все, что оставалось теплого в доме.
Посуда и запас продовольствия на день-два помещались здесь же, под рукою, на полках.
В кухоньке было тепло… Пахло поджаренной с луком и салом картошкой.
Раскутав и усадив мужа в удобное кресло, поближе к теплу, Нина Александровна принялась хлопотать. Налила ему душистого чая покрепче, упросила попробовать пышечек, прочитала бодрые письма от дочки и от друзей.
