Дальтон Трамбо - Джонни получил винтовку
Он опять погрузился в воду, и бился, и барахтался, и наконец вынырнул с подрагивающим животом и болью в горле. И все время, пока он был под водой, и старался выплыть, и работал единственной оставшейся у него рукой, он вел с самим собой разговор о том, как могло миновать его это несчастье и как все-таки не миновало.
Значит, мне отрезали руку… Как же я теперь стану работать? Об этом они не подумали. Они вообще ни о чем не думают и делают все по-своему. Еще один раненный в руку — так отрежем ему руку, верно, ребята? Конечно, отрежем, чего там! Лечить ее — дело хлопотное, да и денег надо на это уйму. Ведь идет война, а война — сплошная чертовщина, так какого же еще черта, и вообще — ну его к чертям! Подойдите-ка, друзья, поглядите. Здорово сработано, а? Лежит себе в постели и ничего не может сказать, и слава богу, что не может, это для него большое счастье, а вот мы, между прочим, устали до чертиков, и уж раз война такая пакость, так давайте отрежем ему руку, — пропади она пропадом! — и дело с концом.
Моя рука! Моя рука! Они отрезали мою руку. Видите культю? Это была моя рука! Уж это точно, у меня была рука, я родился с ней, я был нормальным человеком, таким же, как вы, и я мог слышать, и имел левую руку, как всякий другой. Но эти-то недоноски каковы?
Взяли и отрезали руку…
Как же так?
Вдобавок я оглох. Ничего не слышу. Напишите мне. Напишите на бумажке — читать-то я могу. Но я ничего не слышу. Так что напишите все на бумажке и дайте ее мне в правую руку, потому что левой у меня нет.
Моя левая рука… Интересно, что они с ней сделали. Если у человека отрезают руку, то куда ее девают? Ведь не бросишь ее просто так — пусть, мол, валяется. Или, может, ее отправляют в клинику, а там ее режут на части, смотрят, как она устроена? Или завертывают в газету и выбрасывают на свалку? Или хоронят? В конце концов, рука — это часть человека, очень важная его часть, и обращаться с ней нужно уважительно. Уж если отрезали, значит, надо ее похоронить и прочитать над ней хотя бы короткую молитву. Вы обязаны это сделать, ибо рука — это человеческая плоть. Она умерла молодой и заслуживает, чтобы ее достойно проводили в последний путь.
А где мое кольцо?
На моей руке было кольцо. Куда вы его дели? Это подарок Карин, и я желаю получить его обратно. Могу носить его на другой руке. Обязательно верните его мне, оно для меня кое-что значит, даже очень много. Если же вы просто украли его, берегитесь — я упеку вас, сукиных сынов, в тюрьму, как только избавлюсь от этих бинтов. Грязные сволочи, ворюги проклятые — взяли да стащили кольцо с моей отрубленной мертвой руки! Вы ограбили мертвеца — вот что вы сделали! Так где же мое кольцо, где кольцо, Карин, где оно? Да ответьте же, а то я вот-вот снова уйду под воду. Желаю получить обратно кольцо. Вы отняли у меня руку. Неужели этого мало? А кольцо — мое. Оно принадлежит мне и Карин, это наше кольцо. Так где же оно, скажите. Ну скажите, пожалуйста! Рука, на которой оно было, мертва. Но ведь всякое кольцо должно красоваться на живой руке, гнилое мясо кольцами не украшают. Считалось, что оно будет всегда на моем живом пальце, на моей живой руке, ибо оно означало жизнь.
«Мне его подарила мама. Это настоящий лунный камень. Теперь носи его ты».
«Не налезет».
«На мизинец, дурачок, попробуй на мизинец».
«А ведь правда».
«Я же говорила…»
«Ты моя ирландочка».
«Джо» милый, что-то мне вдруг стало страшно. Поцелуй меня еще раз».
«Не стоило выключать свет. Как бы твой старик не рассердился».
«Да целуй же! Ничего он не рассердится. Мой Майк все понимает».
«Маленькая моя ирландочка, маленькая, милая ирландочка».
«Не уезжай, Джо, прошу тебя — не уезжай!»
«Но ведь меня призвали — уж теперь никуда не денешься».
«Они убьют тебя».
«Может, и убьют. А вообще-то не думаю».
«Не думаешь! А сколько убили ребят, которые тоже не думали! Не уезжай, Джо, прошу тебя».
«А сколько ребят вернулось!»
«Я люблю тебя, Джо».
«Ты моя ирландочка».
«Никакая я не ирландочка, я венгерочка».
«Ты полуирландочка, полувенгерочка, но все-таки ты похожа на ирландочку. У тебя глаза и волосы — как у маленькой ирландочки».
«О, Джо…»
«Только не плачь, Карин, пожалуйста, не плачь».
Внезапно на них упала тень, и оба подняли глаза.
«Прекратите немедленно! Прекратите, черт вас побери!»
Старик Майк Бэркмэн — и как ему только удалось так тихо войти в дом? — стоял над ними в полумраке и пристально глядел на них.
Они лежали рядышком на диване и тоже глядели на него. Бэркмэн казался каким-то карликом-переростком, потому что двадцать восемь лет работы на угольных шахтах Вайоминга сгорбили его. Двадцать восемь лет под землей с красной книжечкой союза «Индустриальные рабочие мира» в кармане и со злобой на весь мир. Он стоял и глядел на них, а они не шевелились.
«Я не потерплю такого в моем доме. Вы что думаете, этот диван — заднее сиденье старой машины? Ну-ка встаньте и ведите себя как приличная парочка! Да поживее! Карин, кому говорю!»
Карин встала. Ростом она не вышла — всего метр пятьдесят три. Майк уверял, что-то из-за недоедания в детстве, но это было, пожалуй, неверно, ибо ее мать тоже была маленькой. Зато фигура у Карин была что надо и здоровье отличное, а уж насчет красоты так и говорить нечего — чудо-девушка.
Старый Майк, пожалуй, иной раз плохо владел собой, особенно когда злился.
Карин смело посмотрела отцу в глаза.
«Утром он отправляется на фронт».
«Знаю. Знаю, девочка моя. Идите в спальню. Вдвоем. Может, второго такого случая больше не представится. Иди, Карин».
Она внимательно взглянула на отца, потом, склонив голову, словно ребенок, задумавшись о чем-то своем, быстро прошла в спальню.
«Иди за ней, парень. Кажется, она испугалась. Иди и обними ее».
Он сделал шаг, другой — и вдруг почувствовал цепкие пальцы Майка на своем плече. Майк смотрел ему прямо в лицо, и его глаза были видны в темноте.
«Ты конечно, знаешь, как с ней надо обращаться. Она не девка. Понимаешь?»
«Понимаю».
«То-то же… А теперь иди, мальчик».
Он повернулся и пошел в спальню. На столике-горела электрическая свеча. За ней, в углу, стояла Карин. Она успела снять пояс и положить его рядом на стул. На ней был лифчик. Когда он вошел, она, изогнувшись и чуть наклонившись вниз, как раз пыталась справиться с застежкой на юбке. Она подняла глаза и, заметив его, замерла. Она смотрела на него, словно увидела впервые и еще не разобралась, нравится ли он ей. От этого взгляда он едва не расплакался.
Он подошел к ней и осторожно обнял. Она уткнулась лбом в его грудь. Потом отвернулась, подошла к кровати, отбросила одеяло и, как была, полуодетая, улеглась и укрылась. Она не спускала с него глаз, точно боялась, что он скажет что-то грубое, или рассмеется, или уйдет. Затем она тихонько зашевелилась под одеялом, и на пол из-под него стала падать ее одежда. Когда все оказалось на полу, Карин улыбнулась.
Не спуская с нее глаз, он начал медленно стаскивать с себя рубашку. Она осмотрелась и вдруг нахмурилась.
«Пожалуйста, повернись ко мне спиной».
«Зачем?»
«Хочу встать».
«Зачем?»
«Я забыла взять одну вещь. Отвернись».
«Не отвернусь».
«Пожалуйста!»
«Нет. Скажи мне что, и я принесу».
«Я принесу сама. Отвернись».
«Нет! Я хочу смотреть на тебя».
«Джо, ты все равно не найдешь мой халатик».
«Ничего, как-нибудь найду».
«Он в шкафу. Красный».
Джонни подошел к шкафу и достал халат — что-то очень тоненькое, в цветочках, настолько крохотное, что, казалось, никому не будет впору. Он направился к кровати и остановился не дойдя до нее.
«Давай его сюда. Подойди поближе».
«Сама дотянись».
Она рассмеялась, потом быстро привстала, схватила халат и спрятала под одеяло. Ей пришлось высунуться настолько, что он увидел ее грудь. Тихо смеясь, она извивалась под одеялом, с трудом натягивая и оправляя халат, и глядела на него так, будто перехитрила его. Потом вдруг откинула одеяло, соскочила с постели и, босая, побежала в гостиную. Он залюбовался ее ногами, двумя изгибами, одним — в подъеме, другим — мягко поднимавшимся от Щиколотки к голени. Какие красивые и крепкие, какие удивительно красивые ноги, подумал он.
Карин вернулась с вазой, полной красных гераней, и поставила ее на столик перед окном.
Распахнув окно, она медленно повернулась к нему. Казалось, она опирается о столик руками и в то же время словно висит на нем.
«Так ты хочешь увидеть меня?»
«Если тебе это неприятно, то не хочу».
Она подошла к шкафу и, не оборачиваясь, сбросила халатик. Потом повернулась к нему лицом, и, не отрывая взгляда от своих ног, быстро подошла к постели и скользнула под одеяло.
Он выключил свет, разделся и лег рядом с ней, затем небрежно и как бы нечаянно обнял ее. Карин лежала совсем спокойно. Он легонько шевельнул ногой. Из-под одеяла до него донесся ее запах. Запах очень чистого тела, запах мыла и свежих простынь. Он коснулся ногой ее ног. Тогда она разом повернулась к нему, обвила его шею руками и тесно прижалась к нему.
