Свен Хассель - Трибунал

Вскоре после этого пропало зеркало гаулейтера[10]. Потом командующего генерала. Дело было очень выгодное, и я мог бы заниматься им все время, пока находился в Бамберге, если б этот помешанный ефрейтор-стеклоед не потребовал себе должности в KDF[11]. У этого идиота появилась мания величия, он возомнил себя артистом и решил, что Адольфу будет интересно посмотреть, как он ест зеркала. Но организатор армейского досуга — он был священником — схватил ефрейтора-дрезденца за ухо и вышвырнул вон.

Ищейки взяли его в тот же вечер. Священник об этом позаботился. Я, разумеется, пытался вызволить дрезденца. На нем можно было зарабатывать деньги. Но, к сожалению, он повесился в камере, написав на стене свои последние слова: «Поедание стекла — это искусство! Хайль Гитлер!».

— Я знал одного парня, который ел бритвенные лезвия, и они выходили у него из задницы маленькими стальными брусочками, — вспоминает Малыш. — Он продавал их пьяницам на Реепербане!

Возвращаемся мы ранним пасмурным утром. Погибшие от ночного артобстрела все еще лежат. Русские около получаса били из пушек но этому району. Метили, когда поняли, что нам удалось проскользнуть обратно.

Грузовики приезжают за нами во второй половине дня. Мы слезаем с них так далеко от линии фронта, что орудийный огонь слышится далеким гулом. Но несколько дней остаемся в странном состоянии и на каждого встречного наводим автоматы с криком по-русски: «Стой!».

В общем, в головах у нас почти ничего нет, кроме трескотни автоматов и свиста боевых ножей, но после нескольких походов в сауну и развлечений с девицами в военной форме это состояние постепенно проходит. Только четвертому отделению не удается избавиться от болезни: она у них такая тяжелая, что нам приходится связывать их собственными ремнями, пока ребят не отправляют в психиатрическое отделение. Больше мы их уже не видим.

Когда приходит время возвращаться на передовую и на место погибших приходят новички, мы уже почти полностью здоровы и избавились от постоянного страха быть убитыми, куда бы ни шли.

БОЕВАЯ ГРУППА

Когда тех, кто от чистого сердца протестует против господства террора, отправляют в концлагеря как клеветников, что-то в самой сущности движения должно быть порочным.

Во время поездки обратно в лесной лагерь Малыш постоянно высовывает голову из окна, чтобы ветер охлаждал раны на лице, полученные во время ожесточенной трехчасовой борьбы без правил с громадной финкой. Призом за победу над ней были полторы тысячи финских марок и двенадцать бутылок водки.

— Считай, они уже наши, — сказал Малыш, влезая под канаты на ринг.

Сперва женщина откусила ему половину носа и съела, как собака колбасу. Потом он потерял часть левого уха. Видя, что он не сдается, финка сломала ему три пальца на правой руке и вывихнула левый мизинец. Малыш не признавал себя побежденным, пока она не стала раздавливать ему яйца.

Когда обоих увезли в полевой санаторий, мы поинтересовались, почему женщина ходила задом наперед. Впоследствии узнали, что Малыш вывернул ей обе ступни, и они смотрели назад.

В кузове грузовика кричат и вопят несколько очень странных солдат, за которыми нас послали. Разговаривают так, будто у них во рту горячая картошка. Ни у кого нет знаков различия. Они из фортификационного батальона с большим номером и не носят оружия. Когда мы возмущаемся, они смеются, словно мы сказали что-то забавное.

Старик первым понял, что они помешанные. Перед началом большого наступления их выгнали под командованием дирлевангеровских эсэсовцев[12] на минное поле, чтобы все мины взорвались. В 1940 году французская армия использовала для этой цели свиней. Но по новым немецким законам о расовой чистоте весь бесполезный человеческий материал должен быть уничтожен. Поэтому штабисты фортификационного батальона № 999 решили использовать слабоумных с какой-то пользой вместо того, чтобы просто отправить их в Гиссен и там умертвить инъекциями. Это именуется красивым словом «эвтаназия».

Деревья трещат от холода. Ветер хлещет мелкими снежинками в обмороженные лица. Мы — живые глубокозамороженные туши. Наши кости стучат внутри, плоть свисает клочьями. Части человеческих тел и окровавленные внутренности висят на заснеженных кустах.

Пулемет МГ-42 изрыгает смерть, тяжелые минометы с глухими хлопками плюются минами. С неба падает олень, ноги его торчат кверху. Падая, он пронзительно вопит. Ударяется о смерзшийся снег и разлетается дождем крови и кишок.

Из кустов, шатаясь, выходят двое русских офицеров в длинных меховых накидках. Кто кого поддерживает, понять невозможно. Они надрывают животы от смеха. Сумасшедшие? Или совершенно пьяные? Один из них потерял меховую шапку. Его коротко остриженные рыжие волосы торчат, как свиная щетина. На обмороженном лице большие язвы.

Легионер быстро наводит на них ствол МГ. Трассирующие пули впиваются в животы офицерам. Продолжая обнимать друг друга за плечи, они валятся в снег, который быстро становится красным. Их безумный смех сменяется долгим предсмертным хрипом. Грохочет и воет «сталинский орган»[13]. Мины выворачивают деревья с корнем, снег пузырится, будто каша. Над землей клубится ядовитый красновато-серый дым.

Кое-кто из нас надевает противогазы. Дым жжет нам легкие. Почему бы одной из сторон не начать использовать боевые отравляющие вещества? У обеих есть газовые фугасы, да и мы привезли свои не для забавы, так ведь?

Я ищу свой противогаз, потом вспоминаю, что давным-давно его выбросил. В сумке полно всякой всячины, но противогаза нет. Сигареты там хорошо сохраняются сухими. Я не единственный, кто тщетно ищет свой противогаз.

Дым клубится, скрывая из виду все. Мы не видим, во что стрелять, но стреляем, пока оружие не раскаляется докрасна.

Мимо нас несутся, словно призрак, бронесани, из-под переднего щита выбиваются длинные языки пламени. Они так близко, что, вытянув руку, можно коснуться вращающихся снеговых гусениц.

Порта бросает мину под башню. Из люка вылетают части человеческих тел. К небу поднимается громадное желто-красное пламя, волна горячего воздуха проносится над нами, будто теплое одеяло.

— Черт! — с отвращением бормочет Порта, отбрасывая в сторону чью-то оторванную руку.

Сталь лязгает о сталь, мерзлая земля скрипит и стонет. Нас окутывает отвратительный запах крови и горячего масла. Из лесу слышатся зверские крики, оттуда выбегает множество одетых в полушубки солдат. Изо ртов у них валит пар. Автоматы рычат, пока в рожках не кончаются патроны. Потом бой продолжается боевыми ножами, штыками, отточенными саперными лопатками. Так ожесточенно, что в этой дьявольской сшибке никто не успевает испугаться смерти.

Глаза у меня жжет, боль пронзает сердце, будто штык. Руки липки от крови. Я размахиваю перед собой лопаткой из стороны в сторону. Главное — не подпускать противника к себе вплотную. Фырчит огнемет. Отвратительный запах горелой плоти и горячего масла. Это действует Порта. Малыш подносит полный баллон. Вновь и вновь над снегом ревет жуткое пламя.

Горят человеческие тела. Горят деревья. При виде огнемета в действии сам дьявол оцепенел бы от страха. Эта штука явилась бы усовершенствованием даже для преисподней.

Языки огня тянутся к глазам. Лица трескаются, будто яичная скорлупа. Тела взлетают к полярному небу и снова падают в снег. Мертвые гибнут снова и снова.

Из-за туч с ревом появляется штурмовик и устремляется кометой к земле. Упав, взрывается, словно громадная шутиха.

Северное сияние полыхает в небе бурным морем огня. Земля представляет собой одну громадную бойню и смердит, будто бьющее ключом отхожее место.

Я чувствую удар в плечо, хватаю ручной пулемет и бегу вперед, тяжело дыша и кашляя. Бегущий рядом Хайде спотыкается и кубарем катится по склону.

Злобно трещит длинная автоматная очередь. Я расставляю сошки пулемета, ложусь за него и прижимаю приклад к плечу. Хайде направляет длинную пулеметную ленту.

Я мельком вижу солдат противника. Пулемет грохочет, трассирующие пули летят между деревьями.

Человек в белом маскхалате вскидывает руки. ППШ взлетает над его головой. Долгий, завывающий вопль. В воздухе летит ручная граната.

Глухой взрыв, и наступает полная тишина.

— Пошли, — рычит Хайде уже на бегу.

Я обматываю ленту вокруг казенной части, вскидываю пулемет на плечо и бегу следом. Не хочу оставаться в одиночестве.

— Подожди! — кричу я ему.

— Пошел ты, — отвечает он, не замедляя шага.

Нет ничего хуже отступления. Ты бежишь со всех ног, и смерть следует за тобой по пятам.