Мария Рольникайте - Свадебный подарок, или На черный день
Как только Виктор вынесет Яника, Аннушке сразу надо записаться в арбайтсамте, чтобы послали на работу. Говорят, теперь каждый день набирают бригады — временные, для уборки снега. Это неплохо, что временные, — люди меняются, не заметят ее исчезновения. Да… Не думал он, что придет такое время, когда для своей хрупкой жены он сочтет за благо убирать снег. Не думал… Целый день Аннушка должна будет работать на морозе. Она, конечно, скажет, что ей это вовсе не трудно и что не так уж холодно. Но он знает, что и трудно, и холодно… А еще она будет объяснять, что работа на улице к лучшему: никому не покажется подозрительным, что так много всего на себя надела. Да, не только ей, всем надо будет в день ухода надеть на себя как можно больше, — и в подвале будет совсем не тепло, и надо же что-то выменивать на еду. Только тут уж без помощи этой доброй женщины никак не обойтись…
И опять, в который раз подумал, что она не идет…
Вечером он объяснил Аннушке, до мельчайших подробностей объяснил, как каждый должен выйти из гетто, как пробраться в подвал. А там они опять будут все вместе. Далеко от этих оград, в укрытии, где никому и в голову не придет их искать… И вдруг он даже в здешнем полумраке увидел — света вечером не давали, и каждая семья жгла в своем углу маленький фитилек, а ради экономии чередовались, жгли один или два на всю комнату, — он увидел, как в глазах Аннушки мелькнуло что-то прежнее. Ее знакомое, похожее на детское, удивление. Ему очень хотелось поцеловать эти родные глаза и удержать в них, хотя бы еще немножко удержать так внезапно вернувшуюся радость. Но не решился. И радость погасла… — Даня, а это — не воздушный замок? Он пытался отшутиться:
— Какой замок? Подвал под развалинами.
Но потом, когда все уже спали, и он — в который раз — перебирал в уме свои сегодняшние мысли, пришлось самому себе признаться, что слишком увлекся, уже и окошко маскировал рваной жестью. А если это на самом деле воздушный замок?
Моника и на второй день не пришла. Весь третий он тоже прождал напрасно… Теперь уже и сам почти не сомневался, что воздушным был его замок… Зря только всех обнадежил. Ведь ничего особенного она не рассказала, лишь о том, как разграбили какой-то подвал. Впрочем, это раньше считалось грабежом, теперь подобное называется «организовать». Люди «организовывали» себе какие-то дополнительные продукты. Только и всего…
И все-таки… Все-таки не мог он теперь, когда в воображении уже почти вывел всех своих из гетто, пусть в темный, промерзший подвал, но по ту сторону оград, не мог по-прежнему оставаться здесь и снова понимать, что их ждет только одно — лес и огромные, на всю поляну, ямы…
Но ведь есть же этот подвал! Есть! И лаз в него скрывают обломки ступенек. И никому, наверно, в голову не придет, что там, глубоко под развалинами, прячутся люди. А в еде они будут довольствоваться совсем-совсем малым. Этой женщине только изредка надо будет выменивать что-нибудь из их одежды на хлеб или кормовую брюкву. На то, что будет легче достать и что можно есть сырым. Ей, боже упаси, не придется заходить в подвал. Спасибо, если оставит то, что выменяла, в безопасном для себя тайнике. А уж ночью он выйдет и заберет. Чтобы она как можно меньше рисковала. Но если их, не дай бог, обнаружат, он, и в этом она может не сомневаться, не скажет, от кого узнал о подвале. Сам знал. Давно. До войны был постоянным покупателем в этой бакалейной лавке.
Он обязательно должен все это объяснить. Спросить, где этот подвал. Заверить, что они ее не выдадут. Он даже своим не скажет, как ее зовут.
Но как ее найти, если он не имеет права самовольно выходить из своей сушилки. Всем им, геттовским, запрещено покидать свои рабочие места. Только грузчики, у которых «ввиду специфики работы» постоянного места нет, бывают и в цехах, и на складах, и даже на заднем дворе, где тоже есть какие-то помещения.
Значит, надо стать грузчиком… Еще вчера надо было самому найти ее.
Когда Обезьяна утром пришел его «инспектировать», он и попросил, пока в сушилку не завезли новой партии досок и работы меньше обычного, разрешить ему помогать грузчикам. Обезьяна, конечно, разрешил. Даже хмыкнул от удовольствия, — вот как вымуштровал своих «юден», сами просят работу.
Пусть думает, что вымуштровал…
Грузчики (хотя какие они грузчики — Михлис до войны был учителем математики, Капит — часовщиком, да и остальные…) даже не удивились, что его привели к ним на подмогу. Подумали, что это очередная выходка Обезьяны. А скорей всего, ничего не подумали, не до того было, — их сразу послали переносить из цеха на склад готовые шкафы.
Шкафы оказались большие, трехстворчатые. И очень тяжелые. А склад — в другом конце двора. «Лучше бы гробы для немцев делали», — заворчал под тяжестью его напарник. А он и согласиться не успел, — в дверях склада увидел эту женщину! Так вот где она работает! Принимает шкафы. На каждый, который проносят мимо нее, мелом ставит крестик и считает.
Она увидела его, только когда он был уже совсем близко. От неожиданности, кажется, забыла поставить на их шкаф крестик. Хотя он на нее не смотрел. Нарочно. И поздороваться при всех нельзя. Потом… Главное, что он ее нашел. Как повезло, — почти сразу. Аннушка сказала бы — хорошее предзнаменование.
Может быть, на самом деле хорошее? И что шкафов еще много — хорошо. Она за это время успокоится, привыкнет к тому, что он ее разыскал. По тому, как растерялась, видно, поняла, почему он стал грузчиком. Значит, не случайно сказала о подвале. А почему больше не пришла, тоже можно понять, — страшно решиться. Ведь когда они там будут прятаться… Сколько бы ни уверял, что если их, не дай бог, обнаружат, он ее не назовет, все равно она будет себя чувствовать связанной с ними. Хотя бы тем, что знает — там, под развалинами, прячутся евреи.
Их могут поймать по дороге. И потом, когда они уже будут в подвале, могут обнаружить. Но у них другого выхода нет. А она, соглашаясь им помочь, подвергает свою семью опасности разделить их участь…
Пока ей ничто не грозит. Вряд ли она при советской власти была, как немцы это называют, «коммунистической активисткой». А вот за укрывательство сбежавших из гетто ей грозит смерть.
И все же он должен, обязательно должен с нею поговорить…
Вечером, когда он плелся в колонне с работы — такой усталый, что и скрыть это, наверно, не хватит сил, — он решил ни Аннушке, ни сыновьям их разговора не пересказывать. Только обнадежить, что она обещала подумать, посоветоваться с мужем. А сам разговор… Не такой уж он был простой, чтобы его повторить. Потому что совсем нелегко это — свою беду взвалить на другого человека. Как ни оправдывайся перед самим собой, что не ты повинен в этой беде… Хорошо хоть, что она сразу не отказалась. Что обещала подумать.
II
А что ей было делать?
Болесловас только и знает, что ворчать. Буркнул: «Кто дергал за язык?» — и храпит себе спокойно. А она уже полночи без сна.
Никто не дергал. Но не камень же у нее вместо сердца, чтобы слушать, как такой человек — сколько детей он за свою жизнь вылечил — убивается, что эти изверги расстреляют его маленького внука, и не сказать, что есть заброшенный подвал. Больше ничего она не говорила. И в сушилку больше не пошла. Доктор сам ее разыскал. Даже в грузчики, в его-то годы, напросился, чтобы найти ее. Потому что в этом подвале единственная его надежда на спасение. А как говорил… «Понимаю, пани Моника, что подвергаю вас опасности. И если бы речь шла только о моей жизни…»
Не могла она, когда у человека такое положение… И ведь ничего еще не обещала. Только подумать.
Но думай — не думай… Тут как на весах — на какую сторону положишь, та и перетянет. А она уже который раз перекладывает.
…Если эти люди будут тут рядом, в подвале, она изведется от страха, что немцы их найдут. А когда найдут, то не поверят доктору, будто он сам догадался, что подвал уцелел. Тем более не мог он узнать, что вход туда откопали. Значит, кто-то ему рассказал. А кто? Сразу заподозрят ее: живет в соседнем доме, из окна кухни даже виден кусок той лестницы, под которым вход; работают они теперь с доктором на одной фабрике. А если еще кто-нибудь видел, как они разговаривали? Немцы не посмотрят на то, что она католичка. Раз помогала евреям — погонят в лес вместе с ними.
Спаси меня, Господи! Спаси, Господи! Она быстро перекрестилась. И дверь перекрестила. И окно. И печь. Как покойница мать, — чтобы нечистая сила через порог не вошла, в трубу не влетела, в окно не заглянула. Отец, бывало, смеется над ней: «Ты столько молишься, что черти тебя давно боятся, сами не заглянут». А мать серьезно так объясняла: «В лунную ночь, может, и не заглянут, а в темную могут перепутать окно».
Наверно, поэтому Моника еще с детства не любит темноты. Хорошо, что Болесловас перед сном раздвигает эти черные шторы затемнения. Правда, одно название, что шторы, — старое крашеное покрывало. Но когда они закрывают все окно, кажется, что и от света Божьего, и от всего живого отгородились. А видеть, хоть и ночью, надо. И свои стены, и небо за окном. И луну. При ней на самом деле не так страшно.
