Марш на рассвете - Александр Семенович Буртынский
— Королев, выдай ему трофейный, — кивнул Елкин на кучу автоматов в углу.
Руки Рыбы дрожали, когда он принимал автомат, и потом, когда они зашли в боковушку, где уже никого не было, он все еще никак не мог защелкнуть пряжку ремня, словно оттягивая момент, уже надеясь на что-то и все еще не веря.
Елкин развернул планшет и показал, где они находятся: от разбитых кубиков городка тянулась лощина, тот самый путь, по которому они должны были пройти, заходя немцам в тыл, дальше шли холмы, асфальтированный большак упирался в Хальсберг, где, по-видимому, находился штадив.
— Слушай внимательно, — сказал ему Елкин. — Пойдешь с нами, а дальше один, незамеченным, ползком, хоть на крыльях, понял? Доложишь обстановку. Все как есть. Скажи, постараемся взять берег и мост. Будем ждать команды. Им там виднее. Нам обстановка не совсем ясна. Понял?
— Есть! — ожил наконец Рыба. — Искуплю вину…
— При чем тут вина? От тебя зависит жизнь людей. Мертвый, а доползи. — И совсем тихо: — Кто знает, может быть, они прорыв готовят здесь. Может, передовая группа. Немцы, судя по всему, ведут обманный бой, сковывают дивизию, а сами попрут сюда, через мост… Повтори!
Рыба повторил.
— Вещмешок не забудь. Сухой паек…
— Хватит. Остался. — И уже в дверях, с усилием произнес: — Я тебе этого не забуду, лейтенант…
14
Все было до странности просто. Внезапный, как тошнота, студеный запах снега, пронизавший застывшее тело. И блестящие в темноте, какие-то сизые глаза Сартакова, белозубый — даже не сразу поверилось, — шепчущий в улыбке рот: «Кинулись, лейтенант».
Звенящая пауза, когда ждешь уже неизвестно чего — последнего толчка изнутри, и команда — ее будто выдохнул за Елкина кто-то другой.
Сартаков слегка опередил его, нелепо взмахнув рукой, рыкнул что-то невнятное и побежал, держа на весу автомат, — туда, в чужие окопы на холмистом берегу. Казалось, прямо из груди у него рвется трескучий огонь…
А потом или, может быть, одновременно поднялись остальные. Все вместе, и каждый сам по себе. Они бежали, не видя друг друга и на какой-то миг перестав ощущать окружающее. Это было как прыжок в реку. Страшно, пока летишь.
Было как-то странно, что фигурки в жабьих маскхалатах все еще копошатся у минометов и за гулом ближнего боя не слышат или не хотят слышать бегущих призраков, будто они и впрямь были невидимыми или как если бы те считали, что заметить их еще успеется. Но они не успели.
Тогда Елкин впервые увидел их рядом — живых, обросших, молодых и старых с ошалевшими лицами, — их было много, мелькавших масок: злых, перепуганных, мерзлых. Только сейчас он понял, что все это значит. Потом наплыла совсем необыкновенная — багровая со спокойно-тяжелой челюстью и презрительно разверстым ртом — маска. И мелькнул кулак — боксерский. На миг внутри у Елкина что-то дрогнуло, оборвалось… Тупой, безбольный удар по виску, точно не по его — по чужому виску, отозвался в нем, и круги в глазах. Еще удар, издевательски неспешный.
Плоские пальцы сдавили Елкину горло, рванули рот, обдав тяжелым перегаром. Они сцепились с немцем, тяжело дыша, грохнулись на колени и снова поднялись, в медвежьей хватке перебирая каменными от усталости руками. Потом, когда уже нечем было дышать, Елкин выскользнул. Плоские лапы потянулись к нему. Где-то под ногами звякнул автомат. Не успел поднять, словно клещами сдавило горло, в глазах потемнело, и он почувствовал, что летит в этот темный провал, сбитый смертельной тяжестью, охваченный злым, зверским отчаянием, одним только отчаянием, без страха. И вдруг промелькнуло в этой темени лицо Харчука, тяжесть спала, и все тот же чужой перекошенный, задыхающийся рот закрылся и исчез под чьей-то короткопалой рукой с синим шрамом поперек…
Не помнил, как вскочил на ноги… Угасшая было злоба рванулась вверх, к горлу, как в отдушину. Она вырвалась с визгом, как пар, срывающий вентиль. Палец не нажал на курок, это было слишком просто — нажать. Ствол автомата ткнулся в тяжелую челюсть, потом ладонь перехватила его — ребристый, ледяной. Короткий приклад сверкнул в воздухе. Под ним что-то треснуло, зеленые пятна маскхалата качнулись в сторону. Он кинулся вперед, слыша за собой топот Харчука.
Теперь они все — пятнистые — были на одно лицо и отличались только ртами. Рты были сжатые и раскрытые, сверкающие и гнилые, искаженные ненавистью и страхом. Они вызывали омерзение — дрожь, беспощадную дрожь в руках, стремительно сросшихся с железным стволом автомата.
Были встречные руки и приклады. Но он больше не замечал, не ощущал ударов.
Промелькнула плотная и легкая фигура Ветрова в развевающейся шинели с гранатой в руке — наотмашь. Вот он слился с черным распахом блиндажа, взмахнул рукой — из пасти полыхнуло пламя, и на конце автомата остервенело затрепетал огонек. По ушам резануло гикающее «ура». И по белому глубокому снегу замельтешили, улепетывая к мосту, пятнистые халаты. Они проваливались, падали и снова бежали, похожие на зеленых прыгающих жаб.
Одну он настиг-таки, рванул за ворот. Округлое мальчишечье лицо с прилипшей челкой над застывшими в мольбе глазами, над ужасной их синевой. Выпавший из вскинутых рук кинжал он перехватил на лету и коротко ударил снизу вверх. Толкнулся режущий по ушам, захлебнувшийся вскрик…
15
Солнце опрокинуло наземь свою гигантскую чашу, полную света и ветра, хлынувшего в окопы по кромке крутого берега. Они были совсем свежие — снег и грязь пополам. Понуро подремывали солдаты среди разбросанных касок, прокисших гильз, тряпья — спиной к стенке, уткнувши лбы в колени. Грязь на шинелях и шапках. Грязь под ногтями, бурая от крови. Елкин выколупывал ее. Руки у него дрожали. Он привалился к холодящему брустверу, приступ тошноты внезапно потряс его — перед глазами всплыло перекошенное мольбой и ужасом мальчишье лицо, глаза под рассыпанной челкой. Рука конвульсивно вздрогнула, словно все еще сжимала кинжал…
Чужой кинжал, в чужое тело…
По дороге, хлопая брезентом, уже неслись к Ландсбергу грузовики с боеприпасами, а в обратную сторону, назад к городку, отчаливали польские фургоны с красными крестами, милосердные машины войны. Колобком сновала у блиндажа Лида, где грузили последние носилки, что-то кричала, подсаживала раненых. Где-то среди них был Ветров. А Кости Кандиди нет… И не будет.
С минуту он лежал, привалясь к брустверу, перебарывая смертную усталость, смотрел на затаившийся лес на том берегу, похожий на шкуру заснеженного медведя,
