Александр Шашков - Гроза зреет в тишине
Ночь была на исходе, за окнами брезжил рассвет, а Язеп все еще сновал из угла в угол, тяжело шлепая босыми ногами по холодным доскам. Ему почему-то казалось, что вот-вот за окном вспыхнет стрельба, распахнется дверь и в хату войдет Микола Скакун. Он, не задумываясь, пойдет за ним, и тогда свалится с плеч эта страшная тяжесть неразрешимых вопросов...
Но шли часы, а к нему никто не приходил. И только после полудня кто-то неожиданно застучал в сенях. В хату вошел пожилой фельдфебель, а с ним франтоватый переводчик. Они поздоровались, и переводчик сказал:
— Мы пришли спросить, пан Дубинец, почему ты не вышел на работу. Господин комендант и господин бургомистр не могут тебя дождаться. Никто лучше тебя не может угодить их тонкому вкусу.
Язеп вдруг побледнел и, сжав кулаки, сделал шаг к ним.
— Что с тобой? Ты болен? — отступил к двери переводчик.
Язеп спохватился.
— Я так... Немного того... Плохо. Но мне уже лучше, — тихо сказал он. И вдруг глаза его вспыхнули каким-то странным, зловещим огнем. Он быстро повернулся к жене и приказал:
— Ядя! Достань из сундука новый халат. А вы, господа, — поклонился он гостям, — идите. Я вас догоню.
Фельдфебель и переводчик, удивленно переглянувшись, вышли. Как только закрылась за ними дверь, Язеп подбежал к полке.
На этой полке жена держала всякие зелья — сушеные мухоморы, травы, семена цветов, овощей. Тут же лежала и коробка с мышьяком. Более года назад эту отраву дал Язепу знакомый лекарь: в доме развелось много крыс и тараканов, и Язеп травил их мышьяком. Он схватил коробку, раскрыл ее. Отравы там было еще много, хватит, чтобы совершить задуманное...
Сунув в карман коробку, он тихо сказал Ядвиге:
— Пойду, поработаю. Зачем лезть на рожон? А ты... Ты, кажется, хотела сестру навестить? Так можешь пожить у нее неделю-другую. Я и один тут управлюсь...
Жена обрадовалась, и они, простившись, разошлись: Язеп — в гарнизон, жена — в местечко.
Увидев Язепа, фельдфебель (он заведовал столовой), недовольно покосился на него и, как бы в ответ на виноватую улыбку Язепа, сказал:
— Пришел? Ну, что ж, зеер гут!.. Берись за дело.
— Мне немного нездоровилось. Теперь стало лучше…
— О, я! Немношко шнапс тринкент! Я, я! Ферштеен!.. — и, шутливо погрозив Язепу пальцем, немец вышел.
Язеп принялся за работу. Кажется, ни разу за всю свою жизнь не работал он с таким вдохновением. Шутил с подсобными рабочими, рассказывал анекдоты. У него в руках все так и горело. И только иногда на лице появлялась тревожная задумчивость, тогда он останавливался и бросал беспокойный взгляд на стенные часы. Чем меньше времени оставалось до обеда, тем больше хмурилось его лицо.
Наконец пришел врач, снял пробу. У казармы послышался стук котелков, хриплые голоса фельдфебелей, покрикивавших на солдат.
«Ну, пора!..» — мысленно прошептал Язеп. Он подошел к котлу с супом. Выбрав удобный момент, когда дежурный по кухне вышел, открыл коробку и... бессильно опустил руку. Теперь, когда настала решающая минута, он понял, что у него не хватит сил осуществить задуманное…
XI
— Встать! Суд идет!
Несколько разведчиков дружно поднялись с толстого бревна, сжали в руках автоматы. Из-за молоденьких елей вышли Кремнев, Крючок и Войтенок. Суровые и хмурые, они медленно подошли к столу, остановились. Кремнев положил на шершавые доски стопку бумаги и карандаш, коротко приказал:
— Привести подсудимых.
Из бани, стоявшей рядом, вывели двоих. Один был высокий, обросший густой рыжей щетиной, второй — маленький, с реденьким белым пухом на желтых щеках.
Обоих подвели к столу, по бокам стали автоматчики.
А за столом, за спиной судей, словно третий часовой, стоял обелиск и тускло горела на нем большая звезда...
— Товарищ Крючок, пишите протокол... — Кремнев оперся руками на край стола, повернулся к подсудимым, спросил: — Герасим Абрамчик, вы обвиняетесь в измене Родине. Признаете себя виновным?
Герасим медленно поднял голову, посмотрел на Кремнева, потом обвел глазами разведчиков и наконец молча кивнул головой.
— Андрей Абрамчик, — повысил голос Кремнев, — вы также обвиняетесь в измене Родине. Признаете себя виновным?
— Не виноват! Браточки! По дурости своей! Я же всегда таким дурнем был. Рыгорка, браток, — обратился он к Войтенку, — ты ж меня с колыски знаешь. Скажи!
— Я спрашиваю у вас, — холодно оборвал его Кремнев, — вы признаете себя виновным?
— Не признаю!..
— Садитесь. Свидетели здесь?
— Здесь, товарищ капитан! — выступил вперед Скакун. Он повернулся лицом к Андрейчику Маленькому, резко спросил:
— Значит, по дурости? По дурости выдал фашистам коммуниста, работника райвоенкомата Василя Лузгина, по дурости составил подробный список коммунистов и комсомольцев, не забыл перечислить даже старух из партизанских семей — все это по дурости?
— Не писал! Вранье! Браточки судьи! Клянусь детьми: не писал!..
— А что вы сказали мне в своей хате, сегодня утром? — не сдержавшись, спросил Кузнецов.
— Обманул! Думал, что вы и впрямь немцы, бить начнете, если не угожу.
— Значит, обманул? — зло прищурил серые глаза Скакун, и на губах его затрепетала недобрая усмешка. — Ну что ж, сейчас уточним...
Он не спеша расстегнул полушубок, из кармана пиджака достал блокнот и карандаш, протянул все это Андрейчику.
— Зачем? — отшатнулся он.
— Бери. И пиши то, что я продиктую. Ну! Вот так... Пиши: «Список коммунистов, комсомольцев, партизанских семей и всех тех, кто слишком любил советскую власть». Первый: «Лузгин Василь Иванович». Второй...
— Не писал! Брешешь, Миколка, перед богом брешешь!
— Пиши! — Лицо Скакуна побелело. — Два: «Лузгин Иван Иванович». Три: «Парахонька Лаврен...»
— Не буду! Не писал! Ничего не писал! — истерически закричал Андрейчик и далеко отбросил от себя блокнот.
— Хватит и этого, — спокойно проговорил Скакун. Он поднял блокнот, раскрыл офицерскую сумку и достал оттуда какую-то бумагу. Неторопливо положил блокнот и бумагу на стол, напротив Кремнева, сказал:
— Сверьте почерк.
Кремнев развернул большой лист бумаги, и в тот же момент все увидели, как изменилось лицо у Андрейчика.
— Браточки! — рванулся он к столу. — Писал. Но по принуждению. Семью спасал, деток! Я же до войны кладовщиком был в колхозе, актив, немцы повесить могли. И деток убить. Деток спасал. Трое их у меня!..
— И деток ста сорока трех женщин и мужчин, которых ты намеревался выдать фашистам, — тоже спасал? — сжал кулаки Скакун. — А беременную жену Лузгина, которая пряталась у свекрови в Заречье, — пожалел? Выродок! Смерть изменникам!
— Расстрелять бандитов! — в один голос откликнулись разведчики.
Кремнев постучал карандашом. Сразу же установилась тишина.
— Товарищи, — начал капитан. — Я думаю, что каждый, из нас, кто стоит тут с оружием в руках, — судьи над теми, кто отрекся от своего народа в самое трудное для него время. А потому выношу на общее голосование: кто за то, чтобы расстрелять изменников Родины Андрея и Герасима Абрамчиков — поднять автоматы.
Холодная вороненая сталь сверкнула над головами людей. И только Рыгор Войтенок остался сидеть неподвижно.
— А вы, дядька Рыгор? — удивился Кремнев.
Войтенок медленно поднял голову, посмотрел на подсудимых, тяжело встал со скамьи.
— Я — за смертный приговор, — промолвил он глухо. — Но зачем шуметь, стрелять? Стрелять нельзя, выстрелы далеко слышны.
— Правильно! Повесить мерзавцев! На осине! — крикнул кто-то из разведчиков.
— И рук пачкать о такую дрянь не стоит, — ответил Рыгор. — Разрешите мне привести приговор в исполнение. — Он вышел из-за стола, перекинул с груди за спину автомат, сухо приказал изменникам: — За мной!
Все насторожились, стараясь разгадать, что задумал этот пожилой человек. Герасим и Андрейчик со страхом глядели то на Кремнева, то на притихших разведчиков.
— Ну, сколько говорить вам? — насупил косматые брови Войтенок. — Идите.
Герасим и Андрейчик, спотыкаясь, пошли за Рыгором. Следом за ними, недоуменно переглядываясь, направились все остальные.
Войтенок повел их в сторону болота. Остановился, долгим внимательным взглядом окинул серую безлесную равнину, на которой кое-где торчали кустики порыжевшего тростника да курился сизый туман, потом повернулся к изменникам:
— Видите вон ту ель, что за болотом, на берегу озера? Так вот бегите прямо к ней. Если добежите — останетесь в живых. Стрелять в спину не будем.
На какое-то время стало так тихо, что было слышно, как у кого-то на руке тикают часы. Все смотрели на приговоренных. А те напряженно вглядывались в недалекий берег, в скованную морозом гладь озера, за которым была их деревня, жизнь...
— Ну, чего ждете? Бегите! Товарищ капитан, вы не против?
Кремнев кивнул головой, и его кивок явился как бы сигналом.
Первым сорвался с места Герасим. Словно матерый волк, вдруг почуявший залах пороха, он перемахнул через высокий выворотень и помчался по болоту. Дальше, дальше, вот уже до него пятьдесят, сто метров, вот... И вдруг он исчез, исчез мгновенно, будто его и не было на болоте.
