Лев Славин - Арденнские страсти

Черчилль, прищурившись своими проницательными, несколько заплывшими глазками, смотрел на Эйзенхауэра. Он понял, что хотел сказать этим генерал. Но его удивила иносказательная манера выражаться, отнюдь не свойственная Эйзенхауэру. Черчилль подумал, что это является признаком крайней тревоги, почти гибельной неуверенности в своих силах и нежелания сказать это открыто. Черчилль пошел напрямик.

– Вы имеете в виду русских? – спросил он.

Эйзенхауэр опять ответил не прямо:

– Усилия наших офицеров связи в Москве узнать, собираются ли русские что-либо сделать, чтобы облегчить наше положение, потерпели неудачу.

– Отправьте в Москву специального посланца, причем обязательно высокопоставленного.

– Я это сделал. Я отправил своего заместителя, сэра Артура Теддера.

– Ну и что?

– Он до сих пор торчит в Каире. К сожалению, плохая погода властна даже над главным маршалом авиации.

Черчилль без труда разгадал в полушутливом, казалось бы, тоне Эйзенхауэра скрытую просьбу.

– Я полагаю, – сказал англичанин, – Сталин сообщит мне, если я спрошу его. Попытаться мне? – Огладив свою мясистую щеку и лукаво глянув на генерала, Черчилль добавил: – Разумеется, я это сделаю деликатно, без лобовых приемов.

Эйзенхауэр одарил его одной из самых обаятельных своих улыбок, которых у него был богатый выбор.

В тот же день через всю Европу в Москву полетело:

…Я только что вернулся, посетив по отдельности штаб генерала Эйзенхауэра и штаб фельдмаршала Монтгомери. Битва в Бельгии носит весьма тяжелый характер, но считают, что мы являемся хозяевами положения. Отвлекающее наступление, которое немцы предпринимают в Эльзасе, также причиняет трудности в отношениях с французами и имеет тенденцию сковать американские силы. Я по-прежнему остаюсь при том мнении, что численность и вооружение союзных армий, включая военно-воздушные силы, заставят фон Рундштедта пожалеть о своей смелой и хорошо организованной попытке расколоть наш фронт… Я отвечаю взаимностью на Ваши сердечные пожелания к Новому году».

К вечеру этого дня немецкие части вошли в Винген и Хагенау. Двинулись они также с Кольмарского плацдарма. Они легко преодолевали слабые инженерные сооружения американцев, у которых всюду почему-то фатально не хватало надолб, противотанковых мин, проволочных спиралей Бруно, даже мешков для земли.

Между тем из Москвы не было ответа, и на следующий день Черчилль решил отправить второе послание в Москву и на этот раз откровенно, без обиняков обрисовать тяжелое положение на Западном фронте. Черчилль набрасывал свое послание в присутствии Эйзенхауэра, изредка спрашивая его совета. Вверху бланка уже заранее было отпечатано, как и на предыдущем послании:

Черчилль писал своим энергичным почерком: «На Западе идут тяжелые бои…»

– Очень тяжелые, – добавил Эйзенхауэр.

«…очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения. Приходится защищать очень широкий фронт…»

Эйзенхауэр остановил его:

– Вы могли бы связать это с началом войны Гитлера с Россией. Эта аналогия тут уместна.

– Стоит ли? – усомнился Черчилль. – Воспоминания о поражениях не принадлежат к числу самых отрадных.

Эйзенхауэр настаивал:

– Просто для соблюдения равновесия.

– Ну что ж, – не очень охотно согласился Черчилль и вставил:

«Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт…»

Черчилль вопросительно посмотрел на Эйзенхауэра.

– Это хорошо, – одобрил Эйзенхауэр, – тон верный.

– Да, но все-таки в России было несколько иное положение, – возразил Черчилль и приписал:

«…после временной потери инициативы».

– Теперь, генерал, – продолжал Черчилль, – я прямо упомяну вас. «Генералу Эйзенхауэру очень желательно…»

Эйзенхауэр добавил:

– Тогда уж вставьте и «необходимо».

«…желательно и необходимо, – писал Черчилль, -

знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях…»

Черчилль прервал письмо:

– Где сейчас Теддер?

– В Каире.

«Согласно полученному сообщению, – продолжал писать Черчилль, – наш эмиссар главный маршал авиации Теддер вчера вечером находился в Каире, будучи связанным погодой. Его поездка сильно затянулась не по Вашей вине…»

– Я это не совсем понимаю, – сказал Эйзенхауэр.

– Я тоже, – нетерпеливо сказал Черчилль, – но это хорошо звучит.

И продолжал, склонившись над бумагой:

«…Если он еще не прибыл к Вам, я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы…»

– Но почему обязательно Вислы?

– Потому что они собираются брать Варшаву. А впрочем, можно шире поставить вопрос.

И Черчилль добавил:

«…или где-нибудь в другом месте в течение января и з любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть…»

Черчилль откинулся на спинку кресла с удовлетворенным видом.

– Он ответит? – спросил Эйзенхауэр. – Ведь он очень подозрителен.

– Я вам признаюсь, Эйзенхауэр, с тех пор как я соединил в своем лице премьер-министра, первого лорда казначейства и министра обороны, я тоже фактически диктатор Англии и я тоже стал подозрителен, как дядя Джо.

– Что ж, – задумчиво сказал Эйзенхауэр, – это естественно. Сталин вправе опасаться, что эти сведения как-нибудь просочатся к противнику.

– Совершенно верно. Поэтому мы добавим: «…Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука…»

– Не понимаю, при чем тут сэр Алан, – сказал Эйзенхауэр недовольно.

– Если вы возражаете против Алана Брука, я отказываюсь посылать эту телеграмму. Начальник английского генерального штаба должен иметь эту информацию.

Эйзенхауэр промолчал. Черчилль сердито хмыкнул и продолжал:

«…фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне…»

Эйзенхауэр взял телеграмму.

– Я сам отнесу ее шифровальщику.

– Подождите, – сказал Черчилль, – положение слишком серьезно. Достаточно ли это явствует из нашего послания?

Эйзенхауэр молчал. Потом он сказал:

– Мне не хотелось бы изображать наше положение слишком уж…

Он замялся. Черчилль подхватил:

– Катастрофичным? Мы не будем прибегать к этому паническому слову, хотя, может быть, оно… Мы скажем иначе, но достаточно выразительно.

Черчилль взял листок из рук генерала и приписал в конце:

«…Я считаю дело срочным».

Он снова откинулся на спинку кресла, утомленно прикрыл глаза рукой и сказал:

– Теперь будем ждать.

Ждать пришлось недолго. Наутро летчик принес в Шеллбёрст пакет, который ему три часа назад вручили в советском посольстве в Лондоне, где московские послания расшифровывались и переводились на английский язык:

Получил вечером 7 января Ваше послание от 6 января 1945 года.

К сожалению, главный маршал авиации г-н Теддер еще не прибыл в Москву.

Очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации. В этих видах требуется ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь. Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам,

7 января 1945 года».

Послание это, несмотря на грифы «лично» и «строго секретно», было немедленно доведено до сведения осажденного гарнизона Бастони. И оно подняло дух солдат гораздо больше, чем виски и джин, доставлявшиеся через коридор, пробитый 3-й армией.

Конечно, подготовка к грандиозному русскому наступлению не могла остаться совершенно скрытой от немецкой разведки. Крайне встревоженный генерал Гудериан примчался 9 января в «Орлиное гнездо».

– Нет никакого сомнения, – заявил он, – что русские ударят по нас на очень широком пространстве. А наш Восточный фронт – мой долг сказать вам это, мой фюрер, – не более чем карточный домик.

– Я уже говорил и повторяю вам это, Гудериан…

Если Гитлер не устроил сцену в своем обычном стиле, то лишь потому, что он пребывал в благодушном настроении по причине успешного продвижения в Эльзасе. Тут же сидел тщедушный человек в очках и недобро смотрел на Гудериана. Это был Гиммлер, душа эльзасского наступления.