Владимир Рудный - Гангутцы
— Ах, это вы, товарищ старший политрук, тогда мимо торопились?
— С непривычки заторопишься.
— А мы плиту эту, гранитную, на дот сволокли.
— Что ж львов оставили?
— Нельзя: львы британские. Да и толку от них…
— Все равно им компанию расстроили: охранять-то теперь им некого!
— Они теперь вроде враги. Вроде воюют.
Томилов засмеялся:
— А вы вроде дипломат?
— Вроде, — и Богданыч засмеялся.
— Медаль у вас за финскую? — спросил Томилов.
Богданыч подтвердил.
— Самолет сбили?
— Нет, я тогда зенитчиком не был. В разведке получил, в отряде Гранина.
— А-а… — протянул Томилов, и Богданычу послышалось в этом возгласе разочарование.
Богданыч спросил:
— Верно, слух идет, что Гранин снова собирает десант?
— Ловили бы вы лучше не слухи, а самолеты! — Томилова раздражало это бесконечное упоминание о незнакомом Гранине. Но тут же он пожалел: за что, собственно, он оборвал комендора? Разве он сам не мечтал о десанте? Томилов поправился: — Будет десант, вам первому сообщу. А до меня вот дошли слухи, что зенитчиков мимометчиками называют. Верно это?
Богданыч обиделся:
— Зенитчики сбивают не меньше летчиков.
— Сколько же ваша батарея сбила?
— «Бристоль-бленхейм» сбили. Бомбардировщик такой, английский.
— И все?
— «Юнкерсов» гоняем.
— Гонять или сбить — разница!
— А попробуй сбей его. Тут один «И-16» за ним гонялся — и пропал. Не вернулся на аэродром. Каждую ночь этот «юнкерс» приходит. Пробомбит и уходит.
— Заговоренный?
— Бронированный, — хмуро ответил Богданыч. — Не верят бойцы, что можно сбить. У него броня, говорят, с бревно толщиной. Стреляешь, так кажется, что снаряды отскакивают.
— И вам кажется?
Богданыч молчал. Томилов достал из кармана кусок брони.
— Видали?.. С «юнкерса». Сбил над Наргеном летчик Антоненко.
Богданыч недоверчиво разглядывал, вертел, щупал обломок. Казалось, сейчас попробует на зуб.
— Тонкая… Каждому бы пощупать… Разрешите, покажу бойцам?
— Только верните. Не потеряйте.
— Что вы, не потеряю. — Богданыч спрятал обломок брони в карман и сказал: — Народ у нас молодой, необстрелянный. Еще не понимаем своей силы…
Он произнес это между прочим, но Томилов почувствовал, что Богданычу надо поговорить с ним по душам. Только подхода ищет — как начать. А Томилов будто не хочет помочь: пусть сам начнет, пусть сам себе дорогу пробивает — так будет лучше.
Богданыч спросил, нет ли в политическом отделе специальных разъяснений о ходе войны.
— Специальных нет, — усмехнулся Томилов.
— Может, что по радио передавали, а мы тут пропустили?
— Сводку передают каждый день.
— Да нет. Я не про то. Может, кто из правительства выступал, Сталин или Ворошилов?.. У нас тут приемника нет, а по боевой слушать не дают. Все боимся пропустить. Душой болеют люди. Молчат-молчат, а иногда и подойдут: «Богданыч, ты партийный, скажи — почему отступаем?»
Он замолчал, ожидая, что скажет Томилов.
— А ты боишься ответить прямо, как думаешь.
— Не боюсь, а сам не знаю. «Заманиваем, говорю, как заманивал Кутузов Наполеона».
— Ты так думаешь? — добивался Томилов.
Богданыч ответил не сразу.
— Когда я был мальчишкой, четырнадцать держав против нас шло, атаманы, банды, Деникин подходил к самой Туле. Мой батька с тульским рабочим полком гнал их до самого Крыма. Так то в революцию, теперешней силы у нас не было. И то гнали. А сейчас не могу понять: вторую неделю война, а немцы так далеко зашли. Почему? Мы же на их земле должны воевать!
Томилов остановился:
— Тебя из-за угла ударят — на ногах устоишь?
— Смотря какой удар.
— То-то. А мы под сильнейшим ударом устояли.
— Устояли, а почему же отходим?! Города почему отдаем, наши города? Разве нашей силы мало?..
— Сил много. Но ты вот сам говоришь, что народ на вашей батарее молодой. Силу свою еще не понял. Брони на «юнкерсе» опасается. Вот ты, коммунист, и помоги каждому в нашу силу поверить. Ты думаешь, я, старший политрук, все знаю, что на фронте происходит? Все разобрал, по полочкам разложил, да? Ошибаешься. И для меня многое непонятно. Обидно и больно слышать про успехи врага. Но самое страшное сейчас — паника. Руки опускать нельзя. Я верю, что все по-другому пойдет. Я только одно твердо знаю: есть у меня кому доверить все на свете. Наше с тобой дело — выполнять солдатский долг. Так, чтобы партия знала: дан приказ — мы с тобой умрем, а выполним. Согласен?
— Так, товарищ комиссар.
— А раз так, то и объяснять надо так. Правду говорить бойцу. Не выдумывать и не вилять. Гитлер начал, он и наступает. А цыплят еще по осени считать будем. Молотов сказал: наше дело правое, победа будет за нами. Вот и добывай каждый победу. Мы сильные, прошибем всякую броню, будь она и верно с бревно толщиной… Ну, пойдем. Мы еще с тобой встретимся и потолкуем…
Они прошли по мостику на островок к даче барона.
— Да, погоди, — вдруг вспомнил Томилов. — А самолет кто у вас сбил?
— Мой расчет сбил.
— Вот оно что! Это, конечно, хорошо, что твой расчет. Коммунист должен подавать личный пример. А другие? Говоришь, не сбивают? Много необстрелянных? Молодых? Ну ладно. Потом приду к тебе. Расскажешь, настоящий ли ты коммунист, как этим молодым помог. Хорошо?
Томилов почувствовал, что обижает Богданыча; тот, конечно, болел за успех своей батареи. Не зря он схватился за кусочек немецкой брони. «Ничего, злее будет», — подумал Томилов и простился с комендором.
* * *Командира батареи Томилов нашел на втором этаже дачи Маннергейма. В хорошо обставленной комнате лейтенант под руководством матроса возился с гитарой.
— Обучаемся, — здороваясь, сказал он. — Никак не одолею этот цыганский инструмент.
— Шикарно живете, — заметил Томилов.
— Отдыхаем между боями, — подтвердил лейтенант. — Такое наше дело, старший политрук: ночью воюем, днем спим, вечером поем.
— Днем противник не беспокоит?
— По пляжу стреляет. Но нашу дачу не тронет. Она баронская…
— Значит, в полной безопасности?
— В полной. Для финских артиллеристов мой командный пункт — табу.
— Снаряд может и не уважить адресата.
— Эх, старший политрук… — лейтенант рассмеялся. — Ты здесь новичок и потому о снарядах разговариваешь. Мы уже к войне привыкли. Обжились.
Томилов нахмурился: развязность лейтенанта ему не понравилась. Он вспомнил: Терещенко тоже заговорил с ним, старшим по званию, на «ты». Но у Терещенко это прозвучало задушевно и даже доверительно. А тут снисходительность и высокомерие без году неделя фронтовика. «Одернуть?» Но Томилов тут же раздумал: «С этого не стоит начинать».
— А я вот все не привыкну к войне. Никак не привыкну, — усмехнулся Томилов. — Меня от каждого немецкого самолета кидает в дрожь.
— Боишься?
— Боюсь ли? — Томилов насмешливо смотрел на лейтенанта. — Вот на том берегу на станции «мессер» расстреливал толпу женщин с ребятишками, и зенитчики ему не помешали, это действительно было страшно. А тут — чего бояться, тут же дом отдыха.
Лейтенант швырнул в сторону гитару.
— Можете идти, — резко бросил он матросу. — Пусть политрук батареи придет. Скажите ему — из политотдела ждут.
Матрос выскочил из комнаты. Лейтенант захлопнул за ним дверь и повернулся к Томилову:
— Посидите тут ночь, увидите, что это за дом отдыха. Утюжат бомбами справа налево и слева направо. А я и сам с удовольствием ушел бы на фронт. В пехоту. Чтобы первые встречные не упрекали меня в безделье…
— Зря грубите, лейтенант. Разве вы не на фронте?
— Двадцать километров до передовой!
— Вот те на! А на Большой земле всех гангутцев уже авансом зачислили в герои!.. Бежать от неудач даже на передний край — невелика доблесть, — серьезно продолжал Томилов. — Давайте бросим эти разговоры, займемся делом…
В поздний час Томилов вышел подышать свежим воздухом. Почти сутки он не спал. Но сейчас, в эту первую для него боевую ночь, спать не хотелось: все бодрствовали, пора и ему переходить на новый режим.
Светила луна. По узкой тропинке Томилов поднялся на длинную скалу, нависшую над пляжем, как корабельный «выстрел» над морем. Он вспомнил, что еще не успел разглядеть, какое здесь море, не видел побережья. Сутки пронеслись быстро, но он уже на месте, в воюющей части. С чего начать? Как ко всему подойти? И имел ли он уже право так строго разговаривать с фронтовиками?.. Чушь! Восторженность, с какой он смотрел на каждого человека войны, когда был на пути к Ханко, прошла. Пора самому становиться фронтовиком.
Он думал о людях, с которыми успел познакомиться, о Богданыче, о командире батареи — беспечном лейтенанте. Когда Томилов заикнулся об учении по отражению десанта, лейтенант поднял его на смех. «Какое, говорит, учение, когда идет настоящая война!..» А разве в войну учеба отменяется? Разве люди и сейчас не должны обучать друг друга, делиться опытом, знаниями, указывать на ошибки? Разве для него, Томилова, за порогом академии кончилась учеба? Нет, вот здесь и начинается настоящая учеба, здесь и завершит он свой академический курс… Томилов не считал, что он должен показать себя на батарее начальствующим лицом и учинять проверки и разносы. Когда он в раздражении бросил лейтенанту: «Займемся делом», он имел в виду именно дело, а не болтовню и не обследование. Он не стал попрекать политрука батареи за то, что тот плохо работает, хотя знакомство с Богданычем убедило его, что политрук не умеет разговаривать по душам с людьми. А какой же он тогда политрук, если он не способен разъяснить бойцу суть происходящего, политику государства!
