Геннадий Семенихин - Жили два друга
– Иди, иди, – сердито подтолкнула ее Ильинская.
Зарема решительно открыла дверь и остановилась на пороге. Палата была довольно просторная, с большим окном. Две кровати стояли у противоположных грязновато-серых стен. Две тумбочки, два стула и два забинтованных человека. Даже не сразу установила Зарема, к какой из коек ей надо идти, потому что раненые лежа, и к ней головами, и сквозь марлевую занавеску она не сразу узнала Николая. Она быстро приблизилась к его изголовью и остановилась, опасаясь напугать его внезапностью своего появления. Но Демин, вероятно, ее ожидал.
– Садись, – сказал он просто.
– Как ты узнал, что это я?
– Кто же еще может так тяжело дышать? – слабо рассмеялся он.
– Откуда ты взял? Я совсем, совсем спокойна.
– Не выдумывай. Лучше скажи: кормили тебя или нет, где ночевала?
– У одной прекрасной девчонки, – ответила Магомедова. – У медсестры Жени Ильинской. Она меня накормила и напоила не хуже родной матери.
– Это хо-ро-шо, – протяжно одобрил Демин. А теперь бери стул и садись. В ногах садись, чтобы я тебя видел.
Устроившись у его ног, она робко подняла глаза.
Правая нога Демина от ступни до колена настолько плотно была обмотана бинтами, что представляла тяжелую култышку. На спине она тоже увидела повязку, и правая сторона лица была забинтована. Зара видела лишь часть его лба да разметавшиеся, жесткие оттого, что к ним давно уже не прикасалась расческа, вихры. Демин пристально смотрел на нее свободным от повязки широко раскрытым глазом. Шершавым языком облизывал сухие, потрескавшиеся губы.
– Ну что, видишь, какой я? Федот, да не тот.
Голос у него был хриплый и резкий, слова прозвучали грубовато, но Зарема сделала вид, что ничего этого не заметила. Она опустилась на колени, Демин близко от себя увидел ее странно похорошевшее лицо, свежее, будто росой умытое, радостный и тревожный взгляд ее больших черных глаз.
– Ты такой же, как и всегда. Ты всегда для меня одинаковый, Коленька, – прошептала она. – И ты не можешь быть другим.
Стараясь не причинить ему боли, она едва прикоснулась к его губам.
– Так не целуют, – улыбнулся Демин и привлек ее к себе. – Бедненькая, ты, наверное, больше меня переживала?
– А ты как думал?
– Только не плачь. Ты же горянка.
– Горянки тоже плачут по любимым.
Он нежно погладил ее длинную черную косу и замолк.
– Ты о чем задумался? О будущем?
– Угадала, цыганка. О будущем.
– Если я цыганка, я его тебе предскажу.
– Попробуй.
– Давай ладонь.
Демин протянул ей здоровую руку и сладко зажмурится. После жестокого боя, полета домой на тяжело поврежденном ИЛе и мучительной боли во время операции, сейчас ему было так приятно в этой светлой палате, рядом с девушкой, которая вся до капельки принадлежала только ему. На длинных тонких ресницах Заремы давно уже просохли слезы, и она тараторила веселой скороговоркой опытной гадалки:
– Молодой, красивый, стройный, как джигит, зеленоглазый. Позолоти ручку, всю правду тебе расскажу.
– Чего же тебе дать? Разве вот осколки, вынутые во время операции. Но их куда-то хирург уволок.
– Щедрый, веселый, нежный, – продолжала бойко Зарема. – Длинная, длинная у тебя линия жизни. Раны твои быстро заживут, и как только отгремит салют победы, выпадет тебе большая, большая дорога. Ты не один отправишься в эту дорогу. Трефовая дама дарит тебе свою любовь. Слышишь, она ко всему готова, эта трефовая дама. Будут у тебя впереди и радости, и невзгоды, но трефовая дама никогда не оставит тебя. Ты долго-долго не состаришься, и трефовая дама тоже. Потом вырастут у вас дети и станут ласкать тебя и ее в глубокой старости. Ну как?
– Получается, – засмеялся Демин, но снова помрачнел. – Только одного не сказала мне трефовая дама – буду ли я летать?
– Летать? – переспросила Магомедова.
– Да, летать, – повторил Демин. – Сидеть в кабине ИЛа, запускать мотор, отдавать от себя ручку на пикировании и тянуть на себя при выводе… и бить врагов из пушек и пулеметов, где бы они ни попадались. Ты же знаешь, Зара, что без воздуха я ничтожество. Только там я себя чувствую раскованным, гордым и сильным. Думаешь, риторика, мелодекламация? Нет, правда!
– Я верю, Коля, – тихо сказала Магомедова. – Поверь, что и мне хочется видеть тебя снова бодро шагающим к ИЛу, но только…
– Что, моя гадалка?
– Не скоро это произойдет.
Демин чуть-чуть поднялся, но тотчас же его пронзила тупая боль от ступни и до плеча, тяжестью наполнила позвоночник, и голова его снова упала на подушку.
– Ты добрая, Зара. Ты очень добрая и всегда стараешься смягчить неприятное. Есть люди, которые все пытаются усложнять, нагнетают черные краски, а ты самое суровое хочешь просвет тать. Ты молодец!
– Я же гадалка и вижу на многие годы вперед, – улыбнулась Зарема печально, но Демин решительно возразил:
– Не-ет, все далеко не так, как тебе кажется. Ступня заживет, спина заживет, рука заживет, тем более потому, что там осколки сидели в мякоти. Но глаз? Что будет с ним, когда снимут повязку? Смогу ли я видеть посадочную полосу, ориентиры, переднюю сферу, читать показания приборов, выполнять правый разворот, без которого невозможно маневрировать над целью?
Зарема громко вздохнула и нервным движением перекинула косу через плечо.
– Хочешь, я скажу тебе правду? – строго спросила она.
– Хочу.
– Я думаю, атаковать цели тебе уже не придется.
Ты пролежишь в госпитале не меньше месяца, а война уже на исходе.
– И я не увижу под крылом своей «тринадцатой» Берлин?
– Нет.
– Врешь, – сипло дыша, выкрикнул Демин, но тотчас же покосился с опаской на соседа по койке. – Врешь, Зарема. Это ты мечту свою пытаешься выдать за реальное. Сознайся, скажи, что это так. Ты не хочешь, чтобы я рисковал жизнью, вот и говоришь. Нет, я еще на ноги встану и повоюю. И по Александерплац дам из эрэсов.
Магомедова погладила его руку, негромко повторила:
– Нет, Коля, я сказала правду. Не упрямься.
– Ты что? Больше маршала Жукова знаешь?
– Меньше, конечно, – ответила Зарема, – всего-навсего в объеме представлений фронтовой оружейницы, обслуживающей ИЛ-два. Но и этого достаточно.
– Мы еще посмотрим, – не сдавался Демин. – История покажет.
– Смотри ты, какой Гай Юлий Цезарь нашелся, – неожиданно раздался с порога веселый гортанный голос. – Он теперь только историческими категориями размышляет.
В палату входили Чичико Белашвили и подполковник Ветлугин. На гимнастерке у Чичико под распахнутым халатом сверкали боевые ордена, а у Ветлугина, как обычно, лишь две маленькие звездочки Героя Советского Союза. От его редеющих волос пахло духами, бритые щеки чуть-чуть лоснились. Ветлугин был сдержан, скуп в движениях и, казалось, сильно озабочен. Чичико картинно весел и возбужден. Демин сразу подумал, что своей наигранной веселостью Чичико хочет прикрыть смущенно и неловкость, неизвестно чем продиктованные. Да и глаза Ветлугина избегали глядеть прямо. И все-таки, несмотря на тревожное предчувствие, Демину стало тепло на душе, он и предположить не мог, что его так быстро навестят однополчане, да еще кто – сам командир части.
– Уступи подполковнику место, Зарема, – сказал он своей любимой, но Ветлугин сделал рукой протестующий жест:
– Сиди, сиди, Зарема. Мы же рыцари и в присутствии дамы обязаны стоять. Тем более мы ненадолго. Верно, Чичико, я говорю?
– Так точно, товарищ командир, – гаркнул грузин.
– И внизу нас ждет «виллис», а на аэродроме дела.
– Святая правда, товарищ командир.
Ветлугин каким-то виноватым взглядом обвел грязно-серые стены и уставился на пятно, оставшееся, видно, после снятого портрета.
– Адольфик, наверное, висел?
– Так точно, товарищ командир, – с поспешностью подтвердил Белашвили. Острые глаза Ветлугина блеснули смехом, и он подмигнул Демину, как сообщнику.
– А ты откуда знаешь? Вешал его, что ли?
– Не имел чести, товарищ командир, – ухмыльнулся Белашвили. – Ну а уж если вэшать, то предпочел бы повэсить не портрет, а оригинал, – браво закончил Чичико, и все засмеялись. Ветлугин кивком указал на спящего на соседней койке человека, укутанного до самого подбородка одеялом.
– Твоего соседа завтра переведут в другую палату.
– Зачем? Он мне не мешает.
– На этой койке будет Зарема спать, твоя персональная сиделка. Я уже с подполковником Дранко договорился.
– С каким Дранко?
– С главным хирургом госпиталя. Он тебя оперировал. Это один из выдающихся наших хирургов. У меня в полку сын его служил, лейтенант Дранко. Двадцать боевых вылетов после летной школы успел сделать. На двадцать первом самолет его прямым попаданием…
Сумел выпрыгнуть с четырехсот метров, но, пока приземлился на нейтральную, фрицы его из окопов, как мишень в тире, расстреливали. В госпитале его положили на стол уже без сознания, и отец оперировал. Только по родинке под соском узнал, что это сын. Сделал все, что мог, но юноша под ножом у него и умер. С тех пор старик к нам, летунам, как к родным детям относится.
